По поводу лисы пляжной знойной вдруг вспомнилось нечто аж из наших милых 90-х отчаянных:
Торопитесь на работу! Зарабатывайте бабки!
Покупайте муку и водку, Берегите детей от огня!
Завтра не будет нихуя. Ни тебя, ни меня, эй люди! Берегитесь! Завтра!..
«И теперь я занят только охраной тепла» — один давно погибший ленинградский поэт. Теперь уж давно. А тогда даже вовсе ещё и не погибший. Но кто помнит? «Вот ушёл ещё год. Сколько останется нам?»
— ...Я бы, кстати, на вашем месте не концентрировался так на текстах, у нас музыка, может быть, даже скорее появилась, чем какие-то слова. Мы подумали и решили, что это альбом про Питер, про ощущение от этого города. Я же из Питера сам, но не живу там вот уже десять лет; Волков и сейчас там живет. Вот на этом все: один смотрит со стороны, другой изнутри. Я город хорошо помню, но... стал забывать, конечно, что-то: улицы какие-то не всегда вспоминаю, где находятся.
— Что за ощущение у вас сейчас от Петербурга?
— Ну... странное. Я же вынужден туда ездить, у меня там родители, родня, друзья, так что приходится. Когда таким порядком едешь в город, ощущение одно, когда по собственной воле — другое, но вот этого другого конкретно у меня давно нет. Никакой ностальгии не испытываю, я просто наблюдаю, как Питер становится другим. Поначалу мне казалось, хуже становится, провинциальнее, а сейчас понимаю, что просто другим. Но возвращаться в Москву мне приятнее.
— А москвичом вы себя чувствуете? Для вас вообще важен вопрос корней каких-то?
— Ну, жизнь у нас в основном на колесах, поэтому ощущение, что у меня где-то пущены корни — оно так и не возникло. Хотя если меня надолго от Москвы оторвать, может, я и почувствую что-то. А москвичом — нет, так и не стал; я не знаю многих вещей про этот город, которые москвичи знают.
Действительно. Некоторые вещи знаешь... и тут же понимаешь, что только в твоей памяти они и остались. Давно уничтожены, даже не в 90-е, а вот в 00-е и проклятые 10-е. Впрочем, у него есть то неизмеримое преимущество, что как раз он — один их тех немногих, кто знает, помнит, как мир выглядел до этого уничтожения всего, что нам было дорого тогда. Это куда ценнее — когда в ком-то осталось это знание. Его уж ни из каких учебников не почерпнуть. Да и не издаются они, не пишут их. А скоро будет и вовсе некому.
Осталось малое: рассказать, как выглядели районы Москвы при нашей жизни, прежде, пока они не были уничтожены, обезображены теперь. Что вот этот, например, инопланетный пузырь из их ублюдочных фильмов про вторжение насекомых инопланетян на месте нашего, уничтоженного ими, стадиона «Динамо» — это вообще совсем недавно ещё совсем другое здание было, и вообще другой ландшафт вокруг, и столько было деревьев там — всё срубили, оставили какие-то три стыдливых баобаба, чтоб отчитаться: вот, где деревья нет? — деревья есть.
29 декабря 1951 года, нагрузив сильно изношенный мотоцикл Гранадо полезными предметами, палаткой, одеялами, захватив фотоаппарат и автоматический пистолет, они отправились в путь. Заехали попрощаться с Чинчиной, которая дала Эрнесто 15 долларов и попросила привезти ей платье или купальник из США. Эрнесто на прощание подарил ей щенка, назвав его Камбэк — «Вернись», в переводе с английского языка («come back»).
Письмо из Колумбии Богота, 6 июля 1952 года
...Мы задержались несколько дольше, чем рассчитывали, но наконец отплыли в Колумбию. Накануне вечером группа больных переправилась из зоны, где они обитают, на большом каноэ — это здесь практикуется, — исполнила перед нами на пристани прощальную серенаду и произнесла несколько очень волнующих речей; Альберто, который уже смахивает на преемника Перона, ответил демагогической речью, настолько впечатляющей, что чествовавшие только что не бились в конвульсиях. Это действительно было одно из самых интересных зрелищ, которые мы до сих пор видели: у аккордеониста на правой руке не было пальцев, и он заменил их привязанными к запястью палочками, пел слепой, и вообще все были похожи на чудовищ, что вызвано нервной формой заболевания, очень распространенной в этом районе, добавь сюда отражавшийся в реке свет фонарей и лампочек. Сцена из фильма ужасов.
Хозяйство Пульхерии Ивановны состояло в беспрестанном отпирании и запирании кладовой, в солении, сушении, варении бесчисленного множества фруктов и растений. Ее дом был совершенно похож на химическую лабораторию. Под яблонею вечно был разложен огонь, и никогда почти не снимался с железного треножника котел или медный таз с вареньем, желе, пастилою, деланными на меду, на сахаре и не помню еще на чем. Под другим деревом кучер вечно перегонял в медном лембике водку на персиковые листья, на черемуховый цвет, на золототысячник, на вишневые косточки, и к концу этого процесса совершенно не был в состоянии поворотить языком, болтал такой вздор, что Пульхерия Ивановна ничего не могла понять, и отправлялся на кухню спать. Всей этой дряни наваривалось, насоливалось, насушивалось такое множество, что, вероятно, она потопила бы наконец весь двор, потому что Пульхерия Ивановна всегда сверх расчисленного на потребление любила приготовлять еще на запас, если бы большая половина этого не съедалась дворовыми девками, которые, забираясь в кладовую, так ужасно там объедались, что целый день стонали и жаловались на животы свои.
Если не пришло время обретения, никому ничего не достанется, даже великими усилиями. Однако когда время оберетения наступает, великое богатство приходит без затраты сил.
Здравствуй, голубчик! Ну, как поживаешь? Всё ли у тебя в полном здоровьи? Кстати, ты, захлопотавшись около государственных дел, вероятно, забыл меня?.. А я тебя помню. Я тот самый твой коллега по журналистике Аверченко, который, если ты помнишь, топтался внизу, около дома Кшесинской, в то время, как ты стоял на балконе и кричал во всё горло: — Надо додушить буржуазию! Грабь награбленное! Я тот самый Аверченко, на которого, помнишь, жаловался Луначарский, что я, дескать, в своём «Сатириконе» издеваюсь и смеюсь над вами. Ты тогда же приказал Урицкому закрыть навсегда мой журнал, а меня доставить на Гороховую. Прости, голубчик, что я за два дня до этой предполагаемой доставки на Гороховую — уехал из Петербурга, даже не простившись с тобой. Захлопотался. Ты тогда же отдал приказ задержать меня на ст. Зерново, но я совсем забыл тебе сказать перед отъездом, что поеду через Унечу. Не ожидал ты этого? Кстати, спасибо тебе. На Унече твои коммунисты приняли меня замечательно. Правда, комендант Унечи — знаменитая курсистка товарищ Хайкина сначала хотела меня расстрелять. — За что? — спросил я. — За то, что вы в своих фельетонах так ругали большевиков. Я ударил себя в грудь и вскричал обиженно: — А вы читали мои самые последние фельетоны? — Нет, не читала. — Вот то-то и оно! Так нечего и говорить А что «нечего и говорить», я, признаться, и сам не знаю, потому что в последних фельетонах — ты прости, голубчик, за резкость — просто писал, что большевики — жулики, убийцы и маровихеры... Очевидно, тов. Хайкина не поняла меня, а я её не разубеждал. Ну вот, братец ты мой, — так я и жил. Выезжая из Унечи, я потребовал себе конвой, потому что надо было переезжать нейтральную зону, но это была самая странная нейтральная зона, которую мне только приходилось видеть в жизни. потому что по одну сторону нейтральной зоны грабили только большевики, по другую только немцы, а в нейтральной зоне грабили и большевики, и немцы, и украинцы, и все вообще, кому не лень. Бог её знает, почему она называлась нейтральной, эта зона. Большое тебе спасибо, голубчик Володя, за конвой — если эту твою Хайкину ещё не убили, награди её орденом Красного Знамени за мой счёт... Много, много, дружище Вольдемар, за эти два года воды утекло... Я на тебя не сержусь, но ты гонял меня по всей России, как солёного зайца: из Киева в Харьков, из Харькова — в Ростов, потом Екатеринодар, Новороссийск, Севастополь, Мелитополь, опять... Севастополь. Это письмо я пишу тебе из Константинополя, куда прибыл по своим личным делам. Впрочем, что же это я о себе, да о себе... Поговорим и о тебе... Ты за это время сделался большим человеком... Эка куда хватил: неограниченный властитель всея России... Даже отсюда вижу твои плутоватые глазёнки, даже отсюда слышу твоё возражение: — Не я властитель, а ЦИК. Ну, это, Володя, даже не по-приятельски. Брось ломаться — я ведь знаю, что тебе стоит только цикнуть и весь твой ЦИК полезет под стол и сделает всё, что ты хочешь. А ловко ты, шельмец, устроился — уверяю тебя, что даже при царе государственная дума была в тысячу раз самостоятельнее и независимее. Согнул ты «рабоче-крестьянскую», можно сказать, в бараний рог. Как настроение? Ты знаешь, я часто думаю о тебе и должен сказать, что за последнее время совершенно перестал понимать тебя. На кой чёрт тебе вся эта музыка? В то время, когда ты кричал до хрипоты с балкона — тебе, отчасти, и кушать хотелось, отчасти и мир, по молодости лет, собирался перестроить. А теперь? Наелся ты досыта, а мир всё равно не перестроил. Доходят до меня слухи, что живётся у вас там в России, перестроенной по твоему плану, — препротивно. Никто у тебя не работает, все голодают, мрут, а ты, Володя, слышал я, так запутался, что у тебя и частная собственность начинает всплывать, и свободная торговля, и концессии. Стоит огород городить, действительно! Впрочем, дело даже не в том, а я боюсь, что ты просто скучаешь. Я сам, знаешь ли, не прочь повластвовать, но власть хороша, когда кругом довольство, сияющие рожи и этакие хорошенькие бабёночки, вроде мадам Монтеспан при Людовике. А какой ты к чёрту Людовик, прости за откровенность! Окружил себя всякой дрянью, вроде башкир, китайцев — и нос боишься высунуть из Кремля. Это, брат, не власть. Даже Николай II частенько раньше показывался перед народом и ему кричали «ура», а тебе что кричат? — Жулики вы, — кричат тебе и Троцкому. — Чтоб вы подохли, коммунисты. Ну, чего хорошего? Я ещё понимаю, если бы рождён был королём — ну, тогда ничего не поделаешь: профессия обязывает. Тогда сиди на башне — и сочиняй законы для подданных. А ведь ты — я знаю тебя по Швейцарии — ты без кафе, без «бока», без табачного дыма, плавающего под потолком, — жить не мог. Небось, хочется иногда снова посидеть в биргалле, поорать о политике, затянуться хорошим киастером — да где уж там! И из Кремля нельзя выйти, да и пивные ты все, неведомо на кой дьявол, позакрывал декретом # 215523. Неуютно ты, брат, живёшь, по-собачьему. Русский ты столбовой дворянин, а с башкирами всё якшаешься, с китайцами. И друга себе нашёл — Троцкого — совсем он тебе не пара. Я, конечно, Володя, не хочу сплетничать, но знаю, что он тебя подбивает на всякие глупости, а ты слушаешь. Если хочешь иметь мой дружеский совет — выгони Троцкого, распусти этот идиотский ЦИК и издай свой последний декрет к русскому народу, что вот, дескать, ты ошибся, за что и приносишь извинения, что ты думал насадить социализм и коммунизм, но что это для отсталой России «не по носу табак», так что ты приказываешь народу вернуться к старому, буржуазно-капиталистическому строю жизни, а сам уезжаешь отдыхать на курорт. Просто и мило! Ей богу, плюнь ты на это дело, ведь сам видишь, что получилось: дрянь, грязь и безобразие. Не нужно ли деньжат? Лир пять-десять могу сколотить, вышлю. Хочешь — приезжай ко мне, у меня отдохнёшь, подлечишься, а там мы с тобой вместе какую-нибудь другую штуковину придумаем — поумней твоего марксизма. Ну, прощай, брат, кланяйся там! Поцелуй Троцкого, если
