Мессер Гвидо Кавальканти знал, что в содружествах молодых людей над ним смеются за тяготение к извечным загадкам. Вот почему он бежал живых и искал общества мертвых.
В те времена церковь Сан-Джованни была окружена римскими гробницами. Мессер Гвидо нередко приходил туда в час молитвы богородице и вплоть до глубокой ночи отдавался все тем же думам. Он верил свидетельствам хроник, гласившим, что великолепный Сан-Джованни, прежде чем стать христианской церковью, был языческим храмом, и эта мысль тешила его душу, влюбленную в древние таинства. Особенно пленяло его зрелище гробниц, на которых вместо креста еще можно было различить латинские надписи, а также барельефные изображения людей и богов. Эти белые мраморные гробницы имели форму продолговатого чана, а на их стенках высечены были в камне пиршества, охоты, смерть Адониса, битва лапитов с кентаврами, целомудренный Ипполит, амазонки. Мессер Гвидо с любопытством читал надписи и доискивался смысла запечатленных здесь мифов. Одна гробница больше других привлекла его внимание: на ней он различил двух амуров, державших по факелу, и ему хотелось понять, что означают эти два амура. И вот однажды ночью, когда он размышлял об этом упорнее, чем обычно, над крышкой гробницы поднялась тень, но тень светозарная; такой бывает луна, если ее видишь, или кажется, что видишь, сквозь облако. Мало-помалу тень приняла очертания прекрасной девы и заговорила голосом более нежным, чем шелест камышей, колеблемых ветром:
То он выглядел пустым, то корявым и большим То он сам себе как облако, облако в дверях Теребил свои усы, заводил свои машинки И звёзды сияли над ним
Да и звёзды над ним так и летали, как глаза Кто-то тихо с ним шёл, раздавались голоса Счастливые билеты констатировали лбы И глядели из троллейбусов нервно и легко
Иногда он исчезал, но никто, никто не знал Да и редко стремился в ответ И когда он тосковал, свою песню распевал Про смешной нескончаемый день:
Целая неделя — нескончаемый день И полгода — беззвёздная ночь
И упал он этим летом, ослабели корпуса Поднялися над просторами — пыль и небеса А потом туманный вечер положил конец бесславью
год: 2012 страна: ЮАР, Япония, США режиссёр: Даниэль Эспиноса сценарий: Дэвид Гуггенхайм в ролях: Дензел Вашингтон, Райан Рейнольдс
Фильм заставляет смотреть себя сразу же и до последнего кадра. Своей предельной честностью, отсутствием всех этих их голливудских боёв поставленных хореографами. Дерутся как в жизни: часто в клинче, в партере, с нашариванием и применением материи окружающего пространства. Без прыжков этих их, многочисленных ударов, не наносящих повреждений и прочей нелепой клоунады. Оружие, опять же, применяют, в каждом случае помня про закон, где его можно и нужно применить, а где придётся ограничиться рамками приличий. На редкость, на фоне всех этих тысяч снятых голливудом комиксов, взрослое кино.
Ещё зацепило тем, что я лет в 15–17 именно так представлял тогда работу спецслужб. С многочисленными скрытыми партиями, которые вот приходится лишь по ходу действия угадывать. Впрочем, это отдельная тема.
Актёры играют как живые, взаправду — что тоже нынче редкость большая. Обычно все только кривляться обучены. Тут нет.
Фабула впрочем, примитивнейшая, умещается в одно предложение в пять строк — только за это не 100 а 95%.
Я введу нам систему оценки фильмов, допишу к тому старому коду — сможем оценивать не лишь в тернарном виде (+1 0 -1), либо в нашем диапазоне семнадцати градаций (+8 0 -8), или вот в десятичном (0 ... 10) со всякими потом их костылями (10- 7++) — а сразу уж в процентах, с общей дискретностью в 10%, суб- в 5%, ну и дальше уж кому как захочется.
И ни одной красивой сцены. Чистая наша обычная бытовуха, как она есть — вон те же фильмы 60-80-х про мультипликационного Джеймса Бонда были куда красивей.
Но, всё же, вот за реализм, уникальную честность во всём, полное ощущение, что да, это всё вполне в жизни так и происходит — почти высшая отметка.
Неспроста, видно, Япония и ЮАР — там издавна, традиционно всё жёстко, без прикрас, всего такого надуманного, как вон повелось в сытом истеблишменте СССР и США уже в 70-х.
Эта история случилась много лет назад. У меня была собака, весёлый эрдель по имени Арман, и его надо было гулять. Утреннее место прогулки по-быстрому вокруг квартала определялось местом жительства, а время задавалось компромиссом моего и собачьего графика. Не подумайте обо мне плохого – он имел обыкновение просыпаться позже меня и еще залезать в кресло и оттуда огрызаться на ошейник, когда его тащили на прогулку раньше 10 утра.
Ну вот, стою я в утренней задумчивости на углу Еврейской и Ришельевской, пёс срёт под цветущей акацией. На улице прохожих мало – утро выходного дня. Возле меня останавливается пара туристов иностранцев в возрасте. Их не спутаешь – шорты, футболки, кроссовки и дорогие очки на носу. Тогда толпами бродили по центру Одессы. Дама заводит со мной вежливую беседу на английском: - Ой, какая милая собачка! А где вы с ней здесь живёте, неужели в квартире? Тяжело, наверное, такой большой собачке без собственного двора.
Я соглашаюсь, да мол, бедная собачка, не хватает простора, где бегать, но дома у меня нет, а есть только квартира, так и живём. А дальше они спрашивают, а как пройти в такое место, где можно купить сувениры? Я на этом вопросе спотыкаюсь, потому что вот не соображаю, хоть убей, будет ли кто в горсаду со столиками в такую рань. Но тем не менее даю инструкции пройти – четыре квартала туда, а потом налево вверх по улице и увидите большой сквер. Уточняют, на какой улице повернуть, волнуются, или я правильно посчитала кварталы. Ну я им и вломляю зубодробительное название «Дерибасовская», от чего они приходят в ужас. Ручки-бумажки нет, мобильных телефонов пока тоже нет. Пытаюсь описать, как выглядит угол, на котором надо свернуть. На что дама мне говорит, чтобы я не беспокоилась, а они еще кого-нибудь спросят. И тут уже моя очередь оторпеть: — У кого спросите? У нас тут мало кто говорит на английском. На что мужик взял покровительственный тон и сообщил что их опыт говорит об обратном., Вчера их прямо из порта привезли в гостиницу и там все прекрасно говорят, и вот я, первый человек, который им встретился, тоже же ведь говорю, так что всё в порядке – практически англоязычный город.
Часто человек не знает чего хочет, не живет своим умом и даже не знает чего бы он съел. В легком варианте выглядит это так:
Очень хотелось чего-то большого, но не совсем понятно, чего именно. Может большого будущего, героических свершений, может богатства и славы, а может большой любви. Потому что настоящее не устраивало, притом очень радикально. Работа – тошнотворные и вязкие восемь часов, хотя вроде за неплохие деньги. Начальница – дура полная, к тому же постоянно докапывается не по делу. И кто только додумался ее вообще нанять, когда она ничего не смыслит в деле? Дома типа, муж – «объелся груш», спиной к миру лицом в монитор, вечно недовольный, тем что дают на ужин, а сам бы хоть мусор вынес. Тошнит. То есть утром на работу – тошнит, и вечером домой – тошнит.
В мозгу у неё после такого самоанализа возникло четкое понимание: зарулила в тупик, хороший такой жизненный тупик по всем фронтам. Еще и мама масла в огонь подливает: «Доколе ты будешь это терпеть?» Тоже мне советчица, подумала она – три брака с алкоголиками, которые закончились разводами. И теперь у мамы подступает старость в гордом одиночестве, и главное у нее теперь – внуки. Чудесные такие внуки, все в их отца бездельника. Она им подарки – а они ей хамят. Точно берут пример со своего папаши – ни вежливости, ни благодарности, одно сплошное хамство.
Может действительно развестись? А дальше что? Охренительная перспектива – развестись с этим, чтобы выйти замуж за следующего ровно такого же, который после конфетно-цветочного периода упрется носом в монитор. Да плюс ко всему, кто ж этих малолетних нахалов кроме их собственного папаши вытерпит? Будет вламывать им дроздов, мама конечно же встанет на защиту «кровиночек» Он маме нахамит, тут уже я скорее всего не выдержу. Дальше будет знакомый сценарий – скандал, отчуждение, тошнит. Нет, не годится. Не хочу как мама три раза подряд одно и то же.
Может карьеру? Может работу сменить? Вот будет здорово из этого адища исчезнуть на целых восемь часов в день плюс дорога. А там тебе будет и дело, и уважение, и признание. И даже грамоты!
Какие грамоты? Куда ты их? Трубочкой сворачивать, чтобы в жопу засунуть? Подумалось это почему-то маминым голосом. Действительно, нахрена мне грамоты? А, я ж про новую работу. И куда я пойду? Снова менять шило на мыло. Уже даже знаю наперёд, что именно будет. Интервью пройдет прекрасно, ведь умею же произвести впечатление, и умом бог не обидел. Только вот они не знают, что меня на самом деле от бухучета тошнит. Сколько можно будет продержаться на волне новизны? Да, не больше месяца, а дальше пойдут ошибки в работе, разносы очередной начальницы, снова ненавистные колонки цифр, на которых просто невозможно сосредоточиться. Нет, из бухгалтерии точно пора валить, иначе сдохну.
Хотелось бы что-то поживее, чтобы с людьми, чтобы про отношения, про литературу. Может, вообще профессию сменить, учиться пойти? Угу, щас. Мама с мужем что скажут, уже известно. Тут у них полная солидарность – лучше синица в руке, чем журавль в небе. И главное, как мама-то ловко действует. Когда ей надо, очень легко его подзуживает. Стоп! Опять мама и это её «хотеть не вредно» или «мало ли чего Я хочу». И как-то одновременно всегда становится обидно и стыдно от таких её слов.
Может всё-таки на этот раз разобраться, а чего именно Я хочу? А как узнать, что это именно то, чего я хочу. Чего же я хочу на самом деле? Возникло намерение задавать себе этот вопрос, пока на него не возникнет ответ, пусть даже самый глупый, простой, примитивный.
Хоспади, это ж так просто! Шоколад — вязкий, тягучий, ароматный, обжигающий и стаканчик холодной воды. Да-а! Я сейчас хочу чашку горячего шоколада, и плевать, что нельзя перед едой сладкого, плевать что мама не одобрит, плевать, что приду домой позже на полчаса – подождут.
Once upon a time There was a person Running for his life. This was his fate. It was a hard fate. But Fate is Fate. He had to keep running.
He began to wonder about Fate And running for dear life. Who? Why? And was he nothing But some dummy hare on a racetrack?
At last he made up his mind. He was nobody's fool. It would take guts But yes he could do it. Yes yes he could stop. Agony! Agony Was the wrenching Of himself from his running. Vast! And sudden The stillness In the empty middle of the desert.
There he stood – stopped. And since he couldn't see anybody To North or to West or to East or to South He raised his fists Laughing in awful joy And shook them at the Universe
And his fists fell off And his arms fell off He staggered and his legs fell off
It was too late for him to realize That this was the dogs tearing him to pieces That he was, in fact, nothing But a dummy hare on a racetrack