Во чего опять случайно по телевизору поймал. А вы говорите не нужен он. Изредка оказывается нужен. За самый хвостик уж, где он в Индии на лодке плывёт.
Фильм режиссера Улдиса Тиронса дает возможность присоединиться к этому разговору.
В первой части Александр Моисеевич рассказывает о самых памятных событиях своей биографии. О том как праздновал 15-летие в 1944 году «на Вагонке», на самом крупном танковом заводе в мире и о том, что случилось с гениальными мальчиками, его соседями по московскому переулку, о том как уезжал в эмиграцию в 1973, о прощании с друзьями, когда они думали, что все кончено, и о своем неприятии фрейдистских концепций личности и о постоянной работе над своим собственным мышлением, которое тем не менее остается для него полностью неясным.
Достаточно придурочный анонс, особенно на контрасте с его честным мышлением, без этих их заметных экивоков нелепых — чем и забавен. Надеюсь, и вас повеселит.
Вечные темы. Разговор с Александром Пятигорским. Часть 2
Петербург, зима 2001 года. О Лотмане, смерти и Мерабе Мамардашвили.
Вечные темы. Разговор с Александром Пятигорским. Часть 3
О Кришне, поле битвы, высшем знании, серьёзности и веселье.
Вечные темы. Разговор с Александром Пятигорским. Часть 4
О терроре, войне и мире. О Рерихах.
Вечные темы. Разговор с Александром Пятигорским. Часть 5
Разговор с Отаром Иоселиани.
Вечные темы. Разговор с Александром Пятигорским. Часть 6
О Гурджиеве, энергии, психике и смерти.
Вечные темы. Разговор с Александром Пятигорским. Часть 7
О философствовании и философии. О буддизме.
Вечные темы. Разговор с Александром Пятигорским. Часть 8
О Бидии Дандароне. Бхагавадгите и буддизме.
Начнём разбирать понемногу?
Как обычно, верно, не закончим: как вон я уж в начале сайта Анабасис устал, Сократа недавно... Скучно заниматься возвращением внимания к уже возникшим, и так с того момента и существующих тихо, втайне, там, пониманиям.
Это самая пустая из всех работ, тяжкая оттого: рисование по уж нарисованному тобой прежде. Где там был момент творчества, новизны, откровения, игры разума, свет живого — здесь лишь рутина, мёртвое.
Но хотя бы начнём, уже что-то.
1-01. Больше всего в жизни я люблю возможность и реальность слушания и разговора.
Много раз себя спрашивал все эти годы, особенно в последнее время... постоянно — зачем этот сайт? что в нём тебе? займись чем-то... более... Вот. Вот заэтим, верно.
Потому что, странный момент, странное понимание: пока нет объекта для мышления — пусть спонтанного, вброшенного вдруг из хаоса — нет и мышления, нет и меня. Нет, и пощупать нечего, и сам факт что где-то что-то было некогда — даже тоже забыт за ненадобностью.
1-02. О себе какие-то вещи могу знать только я один. Они не трансцендентальны. Чем более нечто личное — тем меньше в нём реального, внешнего смысла.
1-03. Непрерывная жизненная неясность для меня своего собственного мышления. Замутнённость. И не столько приходится мыслить — сколько пытаться производить какую-то безнадёжную расчистку. Но это неинтересно.
1-04. Но это не скажешь, и не продумаешь: как вдруг бывает необыкновенно весело.
Замутнённость. И не столько приходится мыслить — сколько пытаться производить какую-то безнадёжную расчистку. Но это неинтересно.
Странно как, только дней десять назад особо вдруг переживал это понимание снова — редкое, да. Не в том смысле, что когда мы им владеем — а мы владеем, ну, кто-то. А в том: что редко когда мы его снова настолько ярко переживаем. Смотрите сами:
Состояние человека можно оценить как придонное. Что, впрочем, весьма соответствует и его физическому обитанию на дне мирового воздушного океана.
и это даже не Сократа идея — с детства нашего ведь: сам этот термин уж, «воздушный океан», располагает к этому пониманию; та иллюстрированная книга в пионерлагере про самолёты и тепловой барьер в конце
Главной задачей следовало б поставить даже не полёты в космос — а именно исследования, как можно этот уровень повысить. За этим придёт и всё прочее, станет достижимым столь легко. Качественно изменить нашу осознанность, извечный гнетущий придонный фокус её.
А космос, и вся авиация, воздухоплавание, верно и были тогда начаты как проекция этой идеи — что выше будет вдруг качественно лучше; но слишком примитивно подошли, утилитарно; небо звало вас не туда, не в вашем глупом геометрическом смысле вовсе.
Это, верно, самое лучшее что только может прийти на ум полипу морского дня: нет, не научиться летать там, в вышине, как рыбы. Это глупо, да, это что-то даёт — но ничего нового. Нет, научиться мыслить на более сложном, глубоком уровне. Впрочем, забавно, как показывает эволюция — всегда развитие сознания следовало за как раз физическими превращениями. Следовало ли? Не сопутствовало лишь, и то, как их как раз трудная постепенная реализация? Когда идея, воля, помноженная на время, вдруг обретает воплощение в реальности.
1-05. Разрешили поесть. Снимали непрерывно.
Человек — такая штука, что добровольно идёт на ограничения в отношения себя со стороны внешнего мира, и его иных акторов, сознаний, стихий. Мириады их. Добровольно, осознанно — с высшей целью, прекрасно понимаемой им. На то воля его. С этим пониманием он рождается. С ним же и умирает.
Это не несвобода вовсе — это его высшая свобода. Мы вверяем себя миру. Это то, что есть мы тут. Наша такая проекция сюда.
Поезд Москва–Петербург 2001 год.
Тамбур, вагон-ресторан... та самая родная наша советская атмосфера поездов. Целый мир этого, параллельная реальность, сосуществующая с нашими прочими квартирами, улицами, дворами, лесами... Позже навеки запечатлённая в литературе... нет, не Львом Толстым даже, Венедиктом Ерофеевым. Как таком вечном уж измерении всех наших опытов здесь временных, преходящих.
1-06. На самом деле всё что со мной случилось: и в детстве, и в юности — стало событием только гораздо позже, когда я стал это осознавать.
1-07. — Судя по вашей любви к битве на поле Куру, вы небезразличны к войне?
— Чай пожалуйста!
— Ну в общем да. Но когда она такая, приличная.
1-08. Кроме того, я буду упорным советским империалистом.
— Это когда вы в 45-м году были готовы очень быстро пройти сплошь там до средней...
— Нет. Нет, в 40-м. ... А в этот день мы заняли, пардон, Латвию, Эстонию и Литву. ... Я очень любил на равных разговаривать со взрослыми. ... «Ну теперь же очень просто: раз, рвануть, оккупировать Восточную Пруссию, потом Данию... Жаль нет Витьки: Польшей заниматься не будем». Он на меня посмотрел и сухо сказал: «Подавимся, вырвет».
1-09. Когда уже всё, и я приближался к черте в аэропорту — ух, вы б видели их лица, пограничников. Это были свирепые эсэсовцы и у них была хамская манера направлять в вас автомат, прямо в живот.
Ничто не изменилось, даже много хуже стало. Он попал в особый протуберанец того времени, редкий. И если тогда ада было, ну, скажем, 1%, ну 10% ладно — то теперь его составляющая везде, повсеместно, приближается к 100%. И лишь тем великим людям той прошлой уходящей эпохи — уходящим, да, постепенно, не деться от этого — мы обязаны тем, что пришедшие им на смену пока ещё не стали не просто неприятно подавляющим большинством — но всем. Полностью. Не завладели всем континуумом ещё пока безраздельно. Ключевое слово тут — пока. Вот уже 30 лет как завладевают всё больше, всё увереннее. Именно эти, с такими вот манерами.
Но конечно в 2001 году это было, сам тому свидетель, вовсе неочевидно. Напротив, тогда мы все были точно уверены, что уф, пережили, выжили; что беда позади. Самое худшее преодолено. И где-то лет пять-десять ещё пребывали в этом счастливом заблуждении.
Только позавчера сказал одной из представительниц того славного племени, мы говорили о тех прежних временах, внешнеэкономических связях Советского Союза мощных, индустрии (забытое слово, да?), перспективах развития, НТР всяком том тогда (вообще как утраченное заклинание древних выглядит теперь): помните, как в 90-х мы свято верили, что всё, рыночная экономика скоро неизбежно приведёт наш талантливейший из народов, сильнейший, к процветанию, что скоро мы будем жить лучше Америки, с их давно известными, так вечно и нерешаемыми социальными проблемами. Где теперь те наши мечты. Наша та, столь несокрушимая уверенность? Все надежды.
истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас
1-10. И я взглянул в последний раз назад, и вдруг вижу: Мераб Константиныч с лицом, выражавшим такую злобу (у Мераба злобы же не было) прямо идёт на пограничника.
Обычное наше состояние. Когда вдруг посреди лишь минуту назад безмятежного мира мы вдруг сатанеем от творящегося в нём скотства. Чего быть в нём не могло. Ну никак... ну, по нашему разумению. И сами себя в этот момент не узнаём.
Хм, к вопросу битвы пандавов с кауравами как раз, только что невзначай упомянутому да так и забытому сразу после.
1-11. «Не в тебе дело. Мы прощались со своей собственной жизнью, с молодостью, со всем».
1-12. Петербург, 2002 год.
— Когда вы поняли, что жизнь — страдание?
— Если б я это понял, я бы с вами сейчас не сидел и не разговаривал. А давно был бы великим сиддхой.
Потому что человек, понявший, что жизнь — страдание (реально понявший, а не как попугай повторяющий эту формулировку)... только человек с радикально изменённым сознанием может вообще что-то понять. И что-нибудь можно понять только через понимание, что жизнь — страдание.
Ну, везло ему значит всегда до того. Как тому принцу Гаутаме во дворце. Поскольку мир сразу нас всегда прямо ставит перед этим пониманием, как его тогда потом. Непосредственно. Помните, прошлой весной рассказывал про трясогузку? Вот очень наглядно в очередной раз было. Нет, не про ту, что несла в гнездо незабудку. Хотя, впрочем, весьма вероятно что и несла как раз.
Не в теории, нет. Тут не до повторений очарованных наивных чужих формулировок глубокомысленных таинственных. Тут самому бы придумать как с этим всем, с таким миром теперь жить дальше. И великим сиддхой после такого тоже быть уже не хочется. Тут, в таком мире, для такого него.
Много такого. Если конечно жить с открытыми глазами. А не как люди обычно.
Тоже обезьянничал долго. Повторял что писали и говорили другие.
1-13. — Что случилось с гениальными мальчиками из переулка вашего детства?
— Я знаю людей, у которых это очень рано оборвалось. Не было, не случилось никакого определения, не случилось никакого применения, не случилось никакого развития. А случилось... не хочу звучать слишком пессимистически... полный обрыв, и полная гибель.
А это уже, mon cher, вопрос судьбы. Нет, может быть они для меня тоже были судьбой?.. И, наверное это спекуляция: главное было бы не противиться. И дальше всего пошли те, что не противились. То есть не создавали то страшное поле ложной активности, которое губит всё. Меня спасли здесь врождённые феноменальная лень и разгильдяйство.
Я бы даже сказал: из окружавших меня талантливых людей первыми погибли активные.
Вот и ответ... ну ладно, пока намёк такой, но уже весомый: что причиной тому, что мир тысячелетиями формируется не как лучше — а как проще; и как хуже, кстати тоже весьма. Этот закон в нём действует на одном из высших уровней его архитектуры: стремящихся к чему-то большему, лучшему, счастливому в нём, не приведи небеса переделать его как вот явно же несложно и все станут сразу счастливее, пусть немного, по мере сил данных скромных... их скоро вдруг мёртвыми обнаруживают. Что ж, не повезло. Чистая случайность, обычное дело тут.
Это экзистенциальная компонента. Часть наблюдаемого мироустройства, что делает вид что изучает такая дисциплина как онтология. Но тоже, впрочем, вот уже столько веков только делает вид, не особо и чешется. Саботирует мудро.
1-14. — Можно ли считать активностью пьянство?
— Для меня это такая истерическая реакция на экстернализацию своей активности, не удающейся. Никто из них даже не спросил себя: «А чего ты, рыло, её экстернализируешь? Замри, подожди». И поэтому выживали, в этом смысле, лентяи и разгильдяи.
Он там ранее ругает Фрейда. Удивительно точно попадая в моё тоже определение того как учоной мартышки в старомодном австро-венгерском балагане, вытаскивавшей на потеху рукоплещущей толпы за вознаграждение знакомые ей карты. Из весьма притом засаленной колоды, увы, в чём не её даже вина, реально ведь существо не понимало, что подсунутое ему старым шарманщиком ещё не есть секретные карты всех тайных течений космоса, несмотря на все окружавшие её аплодисменты, немало сбивающие, понятно, в этом плане. Так, что даже стыдно цитировать то, что он цитирует.
Но и сам он отвечает вовсе не на вопрос. А вопрос хороший. Конечно можно. Считать активностью пьянство. Даже более: это самый активный из видов нашей активности: мы осознанно травим себя чтоб высвободить для активности нашу скрытую, дремлющую, потаённую, приберегаемую огранизмом запасливым на чёрный день, энергию. Нашу радость. Наши таланты также, кстати.
Как следует из направления ответа, сам Пятигорский либо ни разу не пробовал пьянствовать весело — либо генетически, как у тех чукчей и японцев, у него это приводит лишь к мордой в салат, и прочему амоку. Есть же некое явное, издавна с детства наблюдаемое, и мы тут не раз обсуждали, различие — кто-то отравившись становится последней гадиной, кто-то добрейшим и веселейшим из бодхисаттв, кто-то тупеет, кто-то умнеет, кто-то теряет свою приемлемую маску, кто-то находит своё лучшее истинное лицо.
«Пятигорский об этом ничего не писал...»
И о его фокусе мышления на ожидание ответа от мира. Хм, может и да, но тоже не вполне. Даже совсем нелогично у него выходит, не стыкуется. Какой смысл ожидать обратной связи™ пресловутой, в терминах ещё советской кибернетики, годами? Реакции от того, про что мы изначально, с детства, знаем заведомо, что реакции там не будет. А если и будет — то будет самой хаотичной.
Сколько ждать надо, сколько лениться? Ещё тридцать-сорок-сто лет? Чтоб понять, что Грибоедов и Пушкин, Сократ и Христос, Ван Гог и Саманта Смит, Гомер, Шекспир и Чосер стали известными, знаменитыми, всюду приглашаемыми в каждый дом и все бабы их, и ящики шампанского каждое утро на завтрак — только сильно так после того как умерли, ушли отсюда. Не дождавшись объективизации своих актуализаций... или как там у него? Зато Гитлер и Пол Пот были реально успешными продуктивными лидерами, кумирами миллионов. Трезвенниками и вегетарианцами.
Соглашусь только в части его смыслов: да, несомненно, это эскапизм. Мы обращаемся к увлекательности наших огромных внутренних миров, к их красотам и загадкам, к их просторам — когда вокруг, во внешнем мире унылом это всё, и нас самих, ну некуда применить. Мы много раз пытались, всю жизнь, и первые её десятилетия даже весьма предприимчиво и исключительно напористо, с полной уверенностью, верой в себя, ту лягушку Эзопа. Того Сизифа.
Это способ вернуться к нашему тому детскому счастливому снова виденью мира. Это божественный эликсир. В разумных, понятно, умеренных количествах.
И это отличный способ немного взбодриться, чтоб снова начать действовать with worn-out tools, потому что иначе, без действия, вне его, быть невозможно. Даже понимая давно и прочно, что смысл его, и скорый, да и итоговый, заведомо утрачен. Что это не более чем такая форма, вернёмся на секунду, того самого активного страдания, вовлечённого: где Прометей сам подманивает недоверчивых орлиц пугливых диких, приучает терзать себе печень. Потому что без этого так скучно висеть столетиями на вершинах Кавказа (третьим, кстати, будет, из них, античных — к Эзопу и Сизифу).
Но где найти тех, кто понимал бы великую алхимию этого лекарства, его прескрипцию? Если даже Пятигорский вдруг пошёл в дескрипции, да ещё от противного, от Фрейда с его пугающими фантазиями.
Впрочем, наше с ним расхождение, догадываюсь, лишь по Декарту: в определении терминов. Я называю, и настаиваю на этом своём личном весёлом толковании, шутливым преувеличенно намеренно, пьянство умеренное, как форма досуга — но, тут шутки в сторону, главное, медитации, самоисследования, эпистемологический метод. Крайне эффективный, как по мне. Самоанализ, да. Но такой здоровый, правильный, способ разобрать некоторые вещи, неразбираемые без подобного абстрагирования. Способ умиротворения своей счастливой сути. Обращения к свету внутри.
Тогда как он очевидно говорит скорее про алкоголизм, сгубивший друзей его детства — о чём только что раньше говорил. Форма сравнительно быстрого и весёлого самоубийства. Вообще разные вещи, не противоречащие в этом, не противостоящие.
Вот бы с ним самим это обсудить. А всё уж.
Indian › Вот кстати о пьянстве: я в своё время решил перестать его практиковать по двум, весьма важным для меня причинам — во-первых, мой близкий друг, в очередной раз напившись, удачно вскрыл себе вены, сидя дома, в ванне, словно бы некий новый Марат. За стенкою мама смотрела телевизор. Во-вторых, поскольку пьянство для меня было тогда неким способом воровски позаглядывать за край, постольку и кончилось скверно: в пьяном естестве я становился будто кем-то другим, неким мистером Хайдом, и Хайд этот хотел хайдовского же. Получал я немало интересного, но и платить за это приходилось весьма и весьма дорого. Я решил для себя: хоть познания (ежели их можно называть таковыми) и любопытны весьма, но я не готов платить за них кровью. Знал я тех, кого это не остановило, они уже мертвы. Я понял тогда принцип, который так просто и так ёмко описал Кинг в «Needful Things» — «бери, что хочешь, и плати за это». Тут, на мой взгляд, три пути: либо тот, что выбрал я (добровольный, осознанный отказ), либо деструктивный по сути своей путь якобы познания, когда с каждым разом дают всё меньше, а платить надобно всё больше, либо дорожка в квазичеловеки.
Tomorrow › в очередной раз напившись, удачно вскрыл себе вены, сидя дома, в ванне, словно бы некий новый Марат. За стенкою мама смотрела телевизор
Это склонение (а не термин ли Мамардашвили ли я тут как раз применяю? раз так — будь тому, он уж лет 15 после того как мне открыли его мои учёные друзья тогда — стал и моим тоже давно; врос!) не Бахуса, не выпивки, не возлияний (прошу отметить особо сей благороднейший термин, сразу непосредственно отсылающий к жертвоприношениям нас — к священному). Оно как раз от обратного, увы. Это наиболее скотская из сторон человеческой свиньи; когда она такова; чему извечно противятся мусульмане; в чём я их всецело поддерживаю и разделяю как ближайших братьев наших. Когда недоумок, упырь, враг себе, своей священной сути блаженной — поднимает руку на Небо (в дальневосточной трактовке предельной; на Будду, на атмана — каждый пусть подставит что ему понятно и близко...), и реально, окончательно, бесповоротно убивает его в своём лице. В себе. Даже толком не удосужившись понять свою природу.
Оттого верно... не проверял, не уточнял особо — но явно догадываюсь: в том, давнем ещё, чистом, свободном от этих демонов нонешних, православии, христианстве — самоубийство однозначно трактуется, без вариантов, как тягчайший из грехов.
Особенно когда вот, как вы живописуете трагически: «За стенкою мама смотрела телевизор». Это и убийство её, кстати. Вполне осознанное, намеренное. Или она после такого могла дальше жить?
Да, мы знаем, это есть: средь людей дай бог лишь каждый сотый, а то и тысячный — осознанный. Служит небу а не хаосу. Вот как с этим пониманием дальше тут жить — это уже совсем другой вопрос.
Не в пьянстве дело!
1-15. Потому что эта активность талантливых людей губила самое важное, что могло бы в них возникнуть — созерцательность.
Чертовски важное. Указание на то, чем, по наблюдениям, не владеет тут почти никто. В китайской и японской культуре — да полно. Тут, с кем ни говори, двадцать лет пробовал, потом прекратил, надоело — реакция одна: а что это? а как это? нет, я не понимаю, и мне даже дико. Чувствуешь сразу себя как Штирлиц, который излишне расчувствовался и решил поговорить с фашистами по душам о социализме. Ну пусть об ихнем, каким уж наделены, о национал-, но всё же... вдруг нечто проснётся? Они же должны иметь некие схожие контуры сознания, врождённые. Не должны. Не имеют. Нет созерцательности.
1-16. — О первой выпивке
Хм, а мне нравится ход мыслей интервьюера. Наш человек.
Пожалуйста! 30 января 1944 года, когда мне исполнилось 15 лет. И мой друг решил устроить мне день рожденья. В уникальном месте ... под названием «Вагонка» — самый крупный танковый завод в мире. Завод, который выпускал танковый полк... в каком смысле: из него выезжали танки с танкистами, с боекомплектом, запасом продовольствия, и они прямо на платформы и на фронт. С пятью-шестью пересадками.
Тоже с нежностью вспоминаю подобные места своей молодости, в которых ещё, неразрушенных тогда, хранилось величие огромной страны, знавшей ещё для чего она живёт, где каждый был готов погибнуть — лишь бы не была уничтожена вся она целиком. Как потом в итоге втихую с ней и сделали, и даже гибнуть было бесполезно, ничто уж не решало.
А вы говорите: «Судя по вашей любви к битве на поле Куру, вы небезразличны к войне?» и «Кроме того, я буду упорным советским империалистом». Сейчас трудно даже передать кому-то, выросшему в инкубаторе оголтелого путинизма, цинично разворовавшего всё: и настоящее, и прошлое, и, главное, будущее страны — эти концепции. Для них битва: это битва крыс, смертельная, озлобленная, истеричная (вы видите это каждый день по телевизору, до каких кругов ада у них всё уж дошло), за то, кому достанется самый жирный кусок сала, хотя они и так уже давно сами лопаются от жира и, главное, бессмысленности своей, своих судеб, всего чем они себя и всех вокруг принудительно окружают. Это рак. Он был излечим ещё в 2008-м, когда стал настолько заметен. И когда я открыто говорил знакомым, даже понимая, что из них вполне может быть кто угодно стукачом: что или теперь это надо прекращать срочно, на государственном уровне, иначе страна обречена — или всё, потом возможности не будет даже.
1-17. А строку, ну вы щас узнаете: «...я уж не мальчик, девы мне доступны...» Но он же действительно это написал якобы на следующий день после своего пятнадцатилетия.
Полез узнать, не Пушкин ли это; да, узнал что да, что Пушкин — но, главное, заодно нашёл текст, как раз единственный кто цитирует этот стих во всём мирозданьи округлом, окружённом льдистым холодом космосов и всякой прочей астрофизической фигни (тут я вынужден, невольно цитируя через годы того, давнего Пятигорского, несколько снизить, возможно снова — не найду где тогда мы веселились над его экспрессией, его накал) — это как раз он, причём как раз на страницах этого же издания: Rīgas Laiks.
Кстати, один из моих любимых пивных бокалов: как раз Rīgas Oriģinālais — как понимаю, ещё советского дизайна, чуть ли не 50-60-х (впрочем, могли сохранить этикетку с тех времён, они как раз всегда славились тем, что не утрачивали свои старые традиции). Специально сходил на кухню сейчас, теперь буду наливать пиво в него, простите мою сентиментальность — но set & setting must prevail. Пиво, кстати, тоже подстать, тоже наиболее того старого рецепта и вкуса из всего наличествующего все эти годы на рынке.
Ну вот, а я до сих пор всё вбивал вручную. Теперь будет откуда стенограмму тырить.
И это был первый день, когда мама моего друга, Анна Иванна, медсестра, достала бутылку нормальной водки, которая была большой редкостью. То есть не разведённого спирта, не самогона, ну пятнадцать лет всё-тки мальчику. И мы пили водку — вы это тоже не можете знать, никогда не видели — из пластмассовых стаканчиков, и закусывали её американской тушёнкой по ленд-лизу. Неописуемо вкусно! И вот я выпил тогда первую рюмку — точнее, если уж быть точным, первые шесть рюмок в моей жизни. Возможно, они были выпиты слишком быстро одна за другой. Но ведь культуры никакой пития ещё не было... Я напился страшно.
Вот! Вот только что выше как раз заранее об этом самом предположил: что профессор так ругает питие именно из-за недостатка культуры оного утончённой.
Как раз недавно урвал томик таджикского поэта Омара Хайяма (наконец! с детства был наслышан от О. Генри и прочих — но так и не попадалось в нормальном бумажном виде), надо будет перечесть: кажется, именно у него было нечто в этом плане — как важна в питие культура, в культуре питие, далее нрзбрчв.
но ведь культуры никакой пития ещё не было [×]
Звучит устрашающе и фундаментально. Примерно как: ну не было среди народов античности культуры парового отопления и диапроекторов — грелись, сволочи дикие, всем чем могли, что только подвернётся под руку. И проецировали тоже, понятно что — о чём Платон тогда тоже (ещё не читал, ленив чудовищно — но давно наслышан): диафильмы для котёнка.
Так трудно поверить, что настолько утончённейший ум, цитировать которого, как вы заметили, куда увлекательней чем самого Сократа в переложении домысливавшего уж за ним того же Платона, не обладал изначально с детства (вообще даже не иронизирую, мы только что там говорили про метемпсихоз опять — и это ведь проявляется, по себе можете заметить, по своим изначальным столь многим детским знаниям с рождения; опять же и Пятигорский — буддист и буддолог стойкий маститый) должной отработанной высочайшей культурой пития. Коею мы все вроде всегда тогда изначально обладали. Как такое может быть?
1-18. О жизненной мешанине и Будде.
Он говорил: в этом мире нет вечности, нет бесконечности — это трёп!
Мы и сами к такому же пониманию в итоге со временем приходим, когда взрослеем. Это разве откровение для кого-то ещё тут?
Простите что комментирую сразу как прослушиваю следующий фрагмент — иначе как? Возвращаться к прежним мыслям — куда неправильнее; как раз в начале вроде обсуждали. Более того — есть некий строгий внутренний запрет на такое: либо мысль свежа, спонтанна, либо — да к чертям её такую. Как понимаю, это во мне именно категорический императив дзэн-буддизма работает, не пускает.
1-19. ...Они могут существовать запредельно. Это к тебе не может иметь никакого отношения — ты же предельный.
Мы понимаем это сразу. Когда возникает ситуация, где всё открыто нам. Подобное откровение. Блаженны те, у кого пока не было такого. Это не радость от понимания — ещё раз — блаженство обладания мудрость какой безмерной: скорей как раз обратное. Это как маленький ещё совсем детёныш точно, честно, до конца вдруг понял, что он умрёт. Что он тоже умрёт. И что умрёт, и даже куда скорее, уже вскоре, вот если надо то прямо сейчас — всё вообще что он любил, что любит, и что вообще знает (пока немногое) об этом мире. Что столь непонятен пока — но столь ему уже нравится.
Это и есть то страдание, о котором мы выше. Страдание не оттого, что у нас нет чего-то. А сострадание той высшей красоте, что, мы же видим — так явлена понемногу украдкой повсюду, тут и там, в этом мире.
А жизнь — только слово. Есть лишь любовь, и есть смерть.
Долго не мог понять этот коан в свои шестнадцать-семнадцать. Потом вдруг сразу всё открылось: о чём это. Нет, не к девкам любовь, не о чём пела группа «Битлз» и прочие молодёжные ансамбли. И что нас тогда так будоражило в период всевозможных надежд и иллюзий юности. Многообещающее весёлое. Заканчивающееся вскоре всё тем же: пелёнками, подгузниками, рутиной, пенсией, кладбищем, оградкой. Оказывается: любовь — это не про семью, не про девушек тонких романтичных в платьицах, хотя они такие хорошие, и даже более: нет ничего лучше их — это про нечто гораздо большее, огромное. Про желание спасти, унести, удержать в себе весь мир. Зная, что уже вскоре то и это, и сначала немногое, потом многое, а потом и всё — будет из него неизбежно уничтожено. Удержать в бренном бренное. В обречённом приговорённое. В огне, знающем, что он догорит — суть, идею огня. Обещание что огонь будет вечным.
Когда помыслы успокоены, это ревущее пламя уже достаточно освежает.
В который раз о трансцендентном и имманентном ещё, кстати — надо уж и это отметить. Одно с другим — по разные стороны коробки. Так уж тут повелось.
Вчера только смотрел в низкое наше серое ночное небо над горизонтом, и вдруг обнаружил, что ой, да если б там, в десяти километрах не гипотетический научный небосвод серел вот столь явленный, вещественный, заметный, безальтернативный, самодоказующий — а, к примеру, серая стенка кошачьей коробки, что так они ценят, куда так любят залезать и кайфовать там часами, долго — то вообще никакой разницы никто б и не заметил тут. По тому, что мы наблюдаем: где-то там за лесопарком, в часе ходьбы отсюда, граница мироздания, оно заканчивается, обрывается. Вон оно, видно чем: сплошной серой пеленой от земли и дальше вверх. Да и научная модель нам точно то же преподаёт: всего в километре от планеты вся ваша жизнь разносторонняя неожиданно даже эксцентричная предприимчивая, диковатая, как по нам, примерно тоже всё; и одни лишь самолёты «Аэрофлота» доблестные летают. Аналогия примерно почти идеальна.
Имманентная модель исключительно подобна тупо клетке для хомячков. В ней крайне мало. Вообще всего. Тем более того, ради чего, с настроем на что мы были (мы это помним иногда) созданы.
Отсюда уже — это именно та несомненная афинская демократическая тюрьма, из которой с такой охотой тогда, так рад был добровольно совершить побег Сократ.
1-20. ...ты же предельный. И твоё мышление, пока ты не йог, не будда, не боддисаттва десятой степени — оно тоже конечно. А ты всё время лезешь!
Нечего добавить. Выпьем!
И пытаешься перенести трансцендентальное на уровень мышления речи и действия своей собственной вульгарной жизни. И это только увеличивает её косность и вульгарность.
То есть Будда был самым страшным врагом как бы завышения реальной жизни. Не лезь! Это не про тебя. Это там. А вот там!..
Интерпретация Пятигорского. Было бы так: скрывал бы это там. А так напротив открыл, звал к нему. И зовёт по сей день. И лишь находятся те на пути, кто вроде сначала тоже выражают некое сочувствие видимое формальное — а потом сразу говорят: нет, вам всем товарищи тут ходу нет, вы замурованы, всем назад, это приказ. И автомат в твой живот, ты видишь, уж направлен, пока без особых угроз, чисто аллегорически, чтоб показать тебе твоё место — но кому-то хватает и этого чтоб встать и пойти навстречу ему, в спонтанной ярости.
— А как там? — к нему обращаются, — Бхагаван? (господь)
— А там будешь — увидишь. Только уже не ты будешь.
А так да. Дело тут не в завышении только. А в границах коробки. Внутри коробки нет, и не может быть того всего, что вне коробки. Не в том смысле, что сидя в коробке вы тут слишком тупые чтоб даже помыслить о том — вовсе нет, обратное: тут внутри всё что вы помыслите — так в помыслах ваших славных и останется. Ну, покуда вы тут. Надолго собираетесь тут у нас?
1-21. И, он говорил, самая страшная ошибка вульгарного — это страдание. Не об этом идёт речь. Страдание — это не то...
Классический для индуизма, буддизма, логический конструкт. Кстати, как раз сам Пятигорский о нём всегда больше всех рассказывал, его использовал.
Нети-нети, если быть конкретней, апофатическая практика. नेति नेति. Один из столпов индуизма, и, стало быть, и буддизма вслед за ним.
Это немногое что я усвоил из буддизма: не устраивай этого свального греха из всего что тебе попадается в жизни.
Не смешивай схожие, но не всегда идентичные вещи. Не обязательно корреспондирующие, при всём пусть даже поверхностном якобы подобии.
Уф, первую серию вроде добил. Теперь хотя бы смогу её посмотреть спокойно, не дёргая сразу судорожно, как на следующей фразе снова встречу опять что, на цитаты, созерцательно™.
Удивительно интенсивного мышления был негодяй. Таких уж давно не делают.
Пересматриваю целиком.
мама, унеси меня с поля боя [×]
2-01. Петербург, зима 2001 года.
О Юрии Михайловиче Лотмане
Он говорит: — Моисеич, на похороны приедете? — Щас к вам приеду! Нет, я не поехал на похороны. Я ж у него был специально до смерти, и мы с ним всю ночь сидели. Он был уже очень слабый, и всё-таки мы проговорили ночь. В Тарту, я имею в виду, вот я туда поехал. И он говорил о том, о чём хотел, о совсем своём. Это было невозможно...
Да, иногда понимаешь, что надо успеть выразить нечто. Хотя и понимаешь, насколько всё это уже тоже скоро перестанет быть, существовать. И услышать. Приехать, специально, успеть повидать. И говорить, долго, пытаясь завершить нечто незавершённое прежде. Незавершаемое. Что скоро завершится уж принудительно.
Indian › «иногда понимаешь, что надо успеть» Это — достаточно редко встречающийся положительный результат/опыт. Зачастую же просто умираешь, отвернушись ото всех лицом к стене: на стене, ежели всмотреться, существует целая вселенная (тут скрыта неполная цитатка из Салтыкова-Щедрина).
Tomorrow › Для меня это напротив — был самый первый детский опыт. Когда лежишь, не спишь, разглядываешь ковёр. Не ухода из мира — а вовсе напротив, его изначального осмысления, прихода в него. Медитация.
Только спустя вечность, лет девятнадцать потом, найдя в поселковой библиотеке работы по буддизму, вдруг узнал, что Бодхидхарма тоже этим владел методом, и даже девять лет практиковал.
«Всё принадлежащее миру — иллюзия, монастыри и монахи столь же нереальны, как ты и я». Затем он повернулся к стене и принялся медитировать. Когда вконец запутавшийся император спросил: «А в чём же тогда суть буддизма?», Бодхидхарма ответил: «Пустота и никакой сути».
2-02. Лотман был человеком редкой породы. Он был счастливым. Вот счастливым и всё! Это же неприлично. Он говорил, ему стыдно. Тем более в России.
Чипполино на подоконнике внимательно так слушает, бесстрастно.
О! Я ж как раз на днях взял мелкого лука, за отсутствием всюду в магазинах отчего-то нормального крупного — собирался высадить его такой карликовый заодно частично на подоконник. Старая наша милая советская традиция блокадная — проращивать на подоконниках лук.
Зелёный из репчатого. Сразу чувствуешь себя алхимиком каким средневековым несуразным оккультным загадочным. В характерной тёплой войлочной шапке с ушками. Трансмутирующим не просто элементы какие скучные — а целый живой организм питательный витаминный.
Кстати, нет, никогда не чувствовал, что стыдно быть счастливым на общем фоне депрессивном, и депрессирующих намеренно всех вокруг себя, чтоб как заведено в стаде, «товарищ, не время улыбаться!», не нарушай строй сука убью бесишь! Другое совсем: сразу очень отчётливо ощущаешь всегда в таких случаях, что выглядишь дураком — на фоне их серьёзных суровых рыл, смотрящих на тебя с заметным осуждением. Понимаешь — не простят. И не забудут потом никогда.
а мне всё рекомендовано [×]
2-03. — Но ведь у вас-то там, на балкончике, ещё три бутылки стоят? Мы же их не выпили? А у меня рыба ещё осталась!
2-04. Этим же я вызывал, когда меня свезли в больницу в Лондоне, раздражение у заведующего палатой.
Надо же всё-таки сказать, что больно?
2-05. Он был солдат. В атаку же всё равно пойдёшь: счастливый или несчастный. Поэтому лучше если счастливый.
2-06. Очень смешно. Но это вызывает раздражение. — У других? — У других.
2-07. «Ну, джентльмены! Оденем же фрак несчастья!»
2-08. Печалит. По отсутствию точек в своём мышлении. Могу. Но нет подкрепляющего извне. Столь же в отношении тех, кто перестал быть друзьями. Такие тоже есть. Не так много. Но есть.
И договорить: обо всём.
Здесь даже хуже. С теми, кто не предал нас, мы чаем встретиться там, за горизонтом событий (простите мне эту излишне поэтичную фривольную трактовку вполне предметного физического феномена, означающего совсем обратное даже скорее — но тем и менее осмысленного, стоящего).
С теми же, кто осознанно предал, и нас, и всё тут, наше некогда общее ценное — кто стал играть по своим правилам, вопреки — это истинное лицо настоящего солипсизма, контрарного всему сколько-нибудь стоящему во вселенной — мы уж не встретимся. И навсегда остаётся именно та же смертная недоговорённость. А вдруг он мог сказать нечто стоящее всё же в поддержку своей аргументации? Евангелие от Иуды... не мог. Прошли годы, и так ничего и не сказал. И пройдёт вечность — так же ничего и не сможет сказать.
Надлежит устремиться помыслами к тем, кто мог, кто уж сказал нам немало, кто дальше столь многое мог сказать.
Вот Великий Предел: разделение живаго от мертваго, вечнаго от суетнаго.
Тех, кто с совестью расстался ожидает бесконечность Ожидаеттакжетех, кто птицу совесть знает в сердце Утешенье только в том, что ждут нас разные дороги В пустоте
По неведомому полю, по изведанному горю По неведомым тропинкам, по придуманным картинкам В пустоте
2-09. Нужно.
Пф, ненадлежащий вопрос, глупый. Мы всю свою осознанную жизнь именно этим и заняты. Без этого нет нас. Это то, что, как говорили древние, отличает человека (в любом облике, пусть хоть ежа в лесу) от зверушки бессмысленной.
Вот эта необходимая работа — мне не по душе... Я знаю, что она необходима...
Тяжело, да. Тяжесть создаёт ощущение. Ощущение создаёт переживание. Переживание создаёт осмысление. Не переживаемое — нереально. Пропущено.
Такой особый момент в той классической доктрине буддизма.
2-10. Вот когда Ганди пишет о своём отце, вы помните, да? что ещё за несколько часов до смерти он просил непрерывно ему читать вслух Бхагавад-гиту. Так он её и при жизни непрерывно читал!.. Должно что-то продолжаться до последнего момента.
Сколько вы вспомните, назовёте знакомых вам людей, что сплошь столь же непрерывно мыслили в вашем присутствии о вещах — настолько по-настоящему важных? Ну ладно, писателей... Не особо, да? Поэтов? — о, уже ближе... Это брахманы из брахманов. Единицы их на земле, в веках.
2-11. Вот один мой приятель там — отработал до деталей: как всё должно быть, как его должны одевать, как его должны класть...
Вот как раз не воин. Некто, кто не знал изначально — что будет всё стихийно, внезапно. И могилы твоей даже не найдут потом. Погоди, какой могилы? Так, обожрут ящерки, заметёт барханом... Сколько миллионов только что таких же как мы были убиты и похоронены вот именно так — сюрприз! И ты даже почувствовать не успеешь толком, насколько сюрприз — насколько ты уверен был, что дойдёшь до Победы, до Рейхстага, неведомого, впрочем, тогда... Опа, всё, сюрприз. Нет, непременно надо заранее обдумать, срежиссировать церемонию похорон. Нет. Для настоящих людей, по-настоящему, в мире так не бывает. Это какие-то детские игры в куклы, в придуманных весёлых человечков — где всё непременно регулируется.
Нет, наверное это имеет смысл, да? Но, может быть, не для людей моего типа.
2-12. — Может ли смерть наших друзей дать нам какой-нибудь урок?
И даже очень. Рассказывал тогда, насколько моё понимание мира перевернулось, стало существенно более взрослым, когда ко второму классу погиб мой школьный друг.
При том, что, странно, к тому времени я и сам пару раз ухитрился.
Сначала чуть не утонуть, отец спас — даже сам, как рассказывал потом, и не поняв, что я тонул рядом с ними прямо у берега в общей круговерти загорающих купающихся; и уж вполне отчётливо простился с жизнью, поняв, что всё, воздуха больше вздохнуть не получится ни разу, уже пробовал.
А потом вдруг сильно заболел: свинкой, лет в шесть, воспетую Ларри и Джерри — которую мне эскулапы поначалу наугад диагностировали как менингит. Я тогда не знал того анекдота, что либо помирают, либо становятся дураками — но по общему скорбному виду прощавшихся со мной родителей вполне понял, что всё, на этом похоже заканчиваются мои весёлые приключения тут.
На другое утро нас ни свет ни заря разбудили негодующие вопли, доносившиеся из его комнаты.
— Мать! Мать! — орал он. — Иди сюда, посмотри, что ты натворила!
Мы застали его расхаживающим нагишом по комнате, с большим зеркалом в руке. Ларри с воинственным видом повернулся к маме, и она ахнула: его лицо раздулось вдвое против обычного и цветом напоминало помидор.
— Что ты наделал, милый? — пролепетала мама.
— Наделал? Это ты наделала! — прокричал он, с трудом выговаривая слова.
— Ты и твой окаянный Теодор — и ваше проклятое лекарство, оно подействовало на мой гипофиз! Гляди на меня, гляди! Хуже, чем Джекил и Хайд!
Мама надела очки и снова уставилась на Ларри.
— Сдается мне, у тебя свинка, — озадаченно произнесла она.
— Ерунда! Свинка — детская болезнь! — выпалил Ларри. — Нет, это всё чертово лекарство Теодора. Говорю тебе: оно подействовало на мой гипофиз. Если ты немедленно не добудешь противоядие, твой сын превратится в великана.
— Чепуха, милый, это несомненно свинка, — настаивала мама. — Нет, в самом деле странно, ведь я была уверена, что ты уже болел свинкой. Так, постой... У Марго была корь в Дарджилинге в 1920 году... У Лесли была тропическая диспепсия в Рангуне... нет, в 1910 году в Рангуне диспепсия была у тебя, а Лесли болел ветрянкой в Бомбее в 1911... или это было в 1912? Не помню точно... Тебе удалили гланды в Раджапутане в 1922 году, а может быть, в 1923, точно не припомню, а после этого у Марго...
— Простите, что перебиваю этот перечень фамильных недугов из «Альманаха старого Мура», — сухо произнес Ларри, — но может быть, кто-нибудь из вас всё же пошлёт за противоядием, пока меня еще не разнесло так, что я не пролезу в дверь?
Этот опыт крайне качественно, эффективно, ставит сразу и навсегда мозги на место. И дальше уже живёшь с пониманием — какое это чудо, ну, вообще всё вокруг. Нечто невероятное. И прочие сопутствующие понимания. Больше не рассматриваешь мир лениво, как какой-то чужой тебе мультфильм изначально надоевший. Много всего понимаешь...
— Может. Но это редчайший случай.
И так всё устроено, и может правильно...
Я б даже на другом совсем здесь акцент поставил — правильно или нет: не об этом; понимаешь что так всё устроено. И никуда не деться. Механизм бытия таков тут сам. Нет, и не может быть слов, впрочем, чтоб хоть отчасти передать такого рода ощущения: они не просто трансцендентальны, обращаются к тому, что там, за пределами всяких слов и здешних схем — они полностью там сами, трансцендентны. И даже не понимаешь это... ну, пониманием — оно не для того, не приспособлено, не стыкуется. А вот как бы именно потом несёшь в себе, в голове объект оттуда откуда-то, чужеродный всему этому здесь.
Не очень складно получается объяснить словами, да?
2-13. Именно в отношении Мераба. У людей типа Мераба, когда они умирают, когда бы они ни умерли — в кармане есть вечная страховка страховой полис.
А это ещё, другое, отдельное осознание. И столь же невыразимое. Очень странное. Когда ты вдруг отчего-то понимаешь, что в данном случае жизнь была завершена наилучшим образом, она была совершенна. Вот, помните, мы только что Сократа вспоминали? На удивление то же ощущение — что и у него самого было.
Не просто пустота. Не пустота отчаянья и боли — нечто странно другое: пустота, наполненная светом... Откуда он?
Мы-то верно знали, откуда — да забыли потом. Но, впрочем, догадываемся.
Либо сами они как-то делают это, не мы даже.
2-14. Мераб был для меня просто живым реальным примером мышления. Вот ходит человек и одновременно мыслит. Нет, одновременно!
Мысля — невозможно ничего не видеть. В том-то и дело. Если мысль закрывает дома — то значит ты не мыслил.
Как понимаю, он здесь противопоставляет судорожное мышление, когда мысли закрывают от нас вообще всё прочее — так захватывают нас, так мы ими увлечены, вовлечены... и то особое состояние, когда мы мыслим... ну, допустим, подобно Будде — созерцая мир и мысля о нём спокойно, и отстранённо, и о нём. А не закутавшись в шлейф, ворох, сонм наших каких-то мёртвых построений. Как это, заметьте, даже с писателями и философами бывает подчас: вон, открыть какую-нибудь «Критику практического разума» Канта...
Это диаметрально разные, противоположные состояния. Хотя оба они, странно, обзываются единым словом: мышление.
2-15. — Вы понимали что говорит Мераб Константинович? — На том уровне, на котором он это говорил — да!
Странный вопрос. А если не понимать... как вообще тогда можно отсылать к его мышлению, как чему-то столь значимому, ценному для себя? Родному.
Вот, скажем, только что: Канта я уважаю, но далеко не все его построения понимаю. Не моё это, не мой способ мышления зачастую. Хотя иногда, отчасти, и мой кусочками тоже.
Что русскому хорошо — то немцу смерть!
Зато кошку хорошо понимаю, её способ мышления — хотя и тоже он столь чуждый для моей природы; но хотя бы ценю всецело и многое остаётся неким коаном, вечной загадкой, примером иного лучшего бытия. Но Мераба-то как можно вот так: «А вы чё, правда что ли понимали, о чём он там?» Он же действительно крайне просто и образно, ёмко всё всегда раскладывал. Предельно понятно для аудитории. Иногда даже излишне подробно, как вон... кто там из животных? забыл, из далёкого детства нечто... что пережёвывают и срыгивают пищу своим детёнышам.
И заметьте, насколько Пятигорский отсылает сразу к допущению, что да, естественно, Мамардашвили мог мыслить куда глубже, чем изъяснялся. Да и ну как мог?.. мыслил ведь. Как можно в общепринятом сигнале выразить всю полноту своей структуры мышления?
Помните, мы когда-то разбирали? — что мы мыслим на самом деле не совсем не том языке, которым говорим. Даже скорее совсем не на нём, если задуматься.
В данном случае, в нашем — это была наша способность сказать то же самое по-другому.
Иногда мы с ним вот так заплетались часа по два.
2-16. А иногда он, предвосхищая гений Дмитрия Алексаныча Пригова, вдруг заканчивал каким-нибудь очень весёлым... «И вот это и составляет основу духовной жизни... А что значит духовная жизнь?.. Да ничего не значит!» И мы стали хохотать!
Деструкция шаблонов, на самом деле — необходимейшая вещь для философа, ничего смешного! Кстати, а ведь тогда как раз Хайнлайн кажется подробно разбирал — в «Stranger...», да? — что мы как раз и начинаем смеяться, когда шаблон разрушается. Когда обнаруживаем нечто парадоксальное. Неожиданно, удивительное изменения рутинного маршрута своего привычного мышления, отчасти неизбежно заимствованного у всего прочего мира, у нашего прежнего опыта в нём, из него.
...но ведь от тоже понимания?!
2-17. — Брали ли вы пример с Мераба?
О, как раз незадолго до этого момента подумал вдруг, что здесь Пятигорский говорит на удивленье не подобно своей обычной манере — а, заметно, да? — манере Мамардашвили, как он читал лекции. Голос прямо почти его: те же паузы, ритм, намеренное спокойствие, неспешность, взвешенность уравновешенного сознания.
— Я думаю, что в каких-то отношениях брал и очень неудачно. Я пытался себя хотя бы так же внешне вести с другими людьми — как он. Категорически не удавалось. Помню, он говорит: «Ты настрой себя, вот смотри: ...»
Тоже вечно борюсь в себе с этим нашим русским определённым артиклем «вот», что у него тут удаляю для краткости — не всегда удачно, лишь в письменном тексте. Подобно же размеренном, где можно сделать паузу, обдумать, вернуться и удалить. И то не всегда потом замечаю и возвращаюсь чтоб выкусить явный повтор через несколько слов. Каждый раз он ведь так необходим бывает. Мы указываем этим на ту самую дзэн-буддистскую непосредственность момента: именно здесь и теперь надо было почувствовать это, сделать это... Не вообще, не после, не беспредметно — вот, в моменте.
«Вот сейчас придёт вот один человек — ты как-то настрой себя...» И я настраивал. Разумеется, если он делал такие предупреждения — то самый факт означал, что придёт в лучшем случае какой-то недоносок омерзительный. А в худшем — ещё хуже».
О, как мне тоже это близко как раз сейчас. Давно с такими не общался, всякий раз — как в первый. Месяц вёл проект с одним аборигеном с Карибских островов, и вот только четверть часа назад вдруг понял: что всё, хватит, не собрать разбитую изначально на той стороне чашку никаким моим длительным спокойствием, что завещал нам Будда, надеясь на нас тогда так, никаким игнорированием его немыслия и истерик, капризов, чего-то за пределами не только мужского, взрослого, человеческого — но вовсе нормального, sane, вменяемого. И прежде таких южан встречал. У них это генетически что ли? Надо приучать себя рвать подобное общение сразу. Хотя постойте, напротив — это как раз в этот раз я приучал себя быть терпеливым, видя что передо мной избалованный капризный ребёнок, и решив проверить — удастся ли, закрывая глаза на всё, игнорируя все истерики, будто их и не было, даже не читая, снова убедившись, что нет, мои доводы не подействовавали, он снова из деловых отношений устраивает не нужное ни мне, ни даже ему выяснение отношений (мы видели много таких женщин, не самого лучшего свойства — но что и мужчины такие бывают, это не то чтоб совсем сюрприз — но нечасто). Обычно с детства, по своему темпераменту, как раз напротив прерываю общение сразу, в любых условиях, несмотря ни на что. Потом иногда раздумываю: ну вот, обычная моя вспыльчивость — но ведь можно же как-то было найти некую золотую середину, компромисс? Нет, нельзя.
Когда ситуация зависит только от вас, вы же знаете: вы всегда устраиваете её так, чтоб в игре все стороны получили свой выигрыш — не за счёт каких-то из них. Но нечасто бывает, чтоб ситуация зависела только от вас, обычно в ней не менее двух сторон, а то и более. Надо всё учитывать, надо помнить и понимать это.
Вот слова «не хотел», «я был так хорошо настроен», «намерен» — из разряда запрещённых фраз. Запрещённых для развитого героического сознания. Лекция 14, 4 июня 1984
А значит: самое мудрое, единственно возможное — сразу отсекать от себя всех подобных. Безжалостно. Это ампутация гангрены. Той что и без того столь распространена, что снедает род человеческий в лице своих особых представителей подобного, гангренозного, отравляющего всё вокруг к чему ни прикоснётся. Мы говорили некогда, вслед запроф. Зелинским, о концепции дьявола, как чего-то немыслимого в античной онтологии — но необходимой как уж антропологический феномен.
И вот ему удавалось. Он был ровен, любезен, участлив...
2-17. Какие-то вещи на меня подействовали, безусловно. Когда он мне сказал, а он говорил это много раз: «Слушай, не вмешивайся в чужую жизнь. И прежде всего в свою собственную».
Мне однажды отец преподал этот урок. Я тогда совсем его не понял, и так, верно, до сих пор не понял, много лет считал, что нельзя так — есть моменты, когда надо действовать, иначе всё рассыпется, вселенная рассыпется потом.
«Пусть вот. Дай, дай идти. И чужой жизни, и твоей собственной».
Впрочем, не факт, что мы говорим об идентичных пластах этого направления. Речь не о банальном «live and let live», не о знаменитом увещевании «отпусти ситуацию». Есть, их немного, принципиальных, уникальных моментов в жизни, поворотных точках. Или нет? Или это всё об одном, а я так этого и не понял?
Я говорю: «Но... позволь! Но надо же в конце концов вот здесь что-то сделать. Чтобы, допустим, прекратить это безобразие». Он говорит: «Э-а, не надо... Остановись».
Значит, о том же. Именно так мне отец тогда и сказал. Я долгие годы потом бесновался, понимая, что он имеет в виду нечто правильное — но виня себя что прислушался к его мудрости.
Да, это тот самый у-вэй, о котором мы знали с юности — но одно дело экзотическая теория, с ниндзями, самураями и кунг-фу-пандами... и совсем другое, оказывается, когда это падает на тебя стеной высотой со вселенную.
Странно, да, что христианский грузинский философ объясняет самые глубинные столпы буддизма, недеяние — главному столпу отечественной буддологии?
Он первый кто действительно убедительно мне объяснил, что какие-то вещи, чтоб они прекратились — они должны сделаться. В нескольких случаях моей жизни — это получалось по Мерабу, как на картинке. А я ему говорю: «Я ведь переживаю!» Он говорит: «Ведь я тоже. Но ничего страшного».
Да, об одном.
Он был человеком, который мне давал пример несерьёзности отношения к собственным чувствам — это переживание, без которого, я думаю, вообще, не может быть реальной личности. Потому что человек, серьёзно к себе относящийся, к своим чувствам, переживаниям, убеждениям — он уже не философ.
Знаете, я думаю, вы и так понимаете, это каждый заяц знает.
Украл, чертяка! Я всегда говорю в таких случаях: ёж в лесу. Впрочем, у него приоритет публикации, и вообще: он куда раньше меня родился тогда сюда, и даже успел раньше уйти дальше.
2-18. — Как вы относитесь к разговорам о том, что Мераба Мамардашвили убили?
—Можно приведу параллель? Цитата из одного британца, который пол-жизни потратил на полную биографию...
Первая мысль сейчас: ага, Сократ. Что тоже умер в срок, по своему выбору, завершённым — хотя да, формально убили.
Цитата из одного британца,
Вторая: неужто Расселл с неким примером из него?.. Не всегда наши догадки нас не обманывают.
который пол-жизни потратил на полную биографию...
Уже не так близко. Расселл был конечно тем ещё биографом, оголтелым — но пол-жизни он всё же больше здраво по пабам скорее потратил чем...
...Вы представляете, что значит полная биография? Тургенева. И он жаловался, что никогда не мог понять русского характера. И у него есть эссе «Смерть Блока», и там:
«Известие о смерти Блока дошло до Москвы. И один из самых замечательных поэтов, интеллектуалов звонит Горькому: — Это вы убили Блока! — В России человек уже потерял право просто умереть. Его обязательно кто-нибудь должен убить».
Смех-смехом, а, как говорили у нас тогда, пизда кверху мехом. В России что тогда, в 1921-м, что в 1990-м и после — у человека куда больше шансов погибнуть там, где он в другом времени, в другом топосе, в других условиях, был бы спасён, прожил бы ещё много лет.
Это вот типичный интеллигентский бред.
Пятигорский просто слишком долго прожил в Англии добропорядочной спокойной. Которую даже сам Гитлер бомбил не то чтоб очень оголтело, сдержанно. Потому что когда вспоминаешь смерть Майка, Башлачёва, Янки... — как-то не сказать, что все они умерли спокойно в постели, окружённые любящими домочадцами, по состоянию здоровья, возрасту преклонному. Как они там у себя, понятно, привыкли, на островах.
Там ведь как раз какая-то движуха была, как помню, связанная со Звиадом Гамсахурдиа ещё, и обретением Социалистической Грузией своей независимости...
Нет, но, понятно, он был как раз напротив вовсе не юноша тогда. Это действительно не тот случай. Как и, кстати, с Блоком — у него явно всё пошло вразнос тогда, лично; он и выглядел так.
Ну столько, сколько Александр Алексаныч сделал для своей собственной погибели — ту гигантскую энергию, которую он затратил — пехотный взвод хватило б...
Нет, это не обсуждаемо в случае с Мерабом.
Но он не выдержал давления на него общественных условий...
Так, а вот теперь как раз пришло время вспомнить те старые биографии Диогена Лаэртского Младшего, начала 2000-х:
Говоряттакже, что умер он в аэропорту от чрезмерного волнения перед встречей с тиранном Гамсахурдиа, от которого ждал милостей. Иные же утверждают, что он был убит соплеменниками, тоже искавшими милостей у тиранна. Есть и третье мнение — будто бы он, напротив, намеревался участвовать в заговоре против Гамсахурдиа, но был разоблачен и убит его сподвижниками.
У нас есть о нем такая эпиграмма: Хоть и прослыл мудрецом ты великим, Мамардашвили, Хоть и умел рассуждать о Канте и Гегеле вслух, Всё же порода твоя мудрость твою победила: В Грузию ринулся ты, ласки тиранна взалкав.
И еще одна: Намеревался лететь ты, философ, на встречу с тиранном, Мойры ж судили не так — прянул ты в мрачный Аид.
Что ж получается: как раз вопреки только что разобранной выше мудрости своей, тому предельному пониманию он действовал? Стремился повлиять на ситуацию пусть ценою себя?
2-19. ...и погиб. В случае других людей — горько запил.
Вот изначально этих двух негодяев тогда, с первой отсылки на них знакомого профессора, вкусу которого безмерно можно было доверять, с первой строчки Мераба:
«Да ведь это я сам себе говорю важные одному мне вещи одному мне понятными словами — которые уж отчаялся за всю долгую жизнь услышать ну хоть от кого-то ещё извне».
Вот скажите мне после этого что Пятигорский умер. Вы же видите, что его мышление — вот оно, оно живёт сейчас.
Да, ту шутку нашу советскую, теперь уж мало кому понятную, но общую с ними всеми троими, включая даже Блока: про Ленина (пока исключая его самого на всякий, хотя он также был отчасти бородат и в этом подобен Карлу Марксу — впрочем, нет, больше Фридриху Энгельсу, также как он татарину; город Энгельс же наш — непризнанная столица Татарского ханства, или нет?), и что он живее всех живых, я тоже помню — но хочется всё ж чтоб воспринято это было не лишь как выше:
А на самом деле. Смотрите, вот оно: Пятигорского вроде как нет. Мамардашвили тем более нет и того дольше — ну, в этом унылом мире распадающемся поперёк себя, лишённом их славных солнечных... А они есть. Вот они: вот их голос, вот даже они сами говорят, зримо — вот наша возможность воспринимать их в реальном времени и ощущать все свои мысли в ответ на только что сказанные для нас впервые, их мысли. Здесь и теперь.
Времени нет. Это лишь специально придуманная дистанция, чтобы вещи не сливались в своём развитии каждая в единую точку.
Всё существует в своём, должном ему, времени вечно отныне.
«Пространство рознит вещь от вещи, время — вещь от самой себя».
Так до сих пор никто и не сказал, откуда это цитата. Нечто из досократиков суровых бородатых мне представляется — их это был образ мысли: Пифагор, Гераклит, Фалес, Парменид... Кажется, даже читал когда-то летом на пляже нечто подобное — но не удержал с тех пор в памяти. Нет, это, понятно не πάντα ρεῖ Гераклита. Но крайне близкое.
Хотя известна тенденция многих людей горько запить при любых социальных режимах.
Подколол товарищ профессор, да. Хотя, я тешу себя мыслью, что не так уж, во-первых и горько, если ухитряюсь в этих состояниях вот без лишних орфографических ошибок попадать в нужные клавиши, его вот сейчас разбирая — а потом, ну позвольте, но всё же режим наш теперешний и впрямь ужасает, нет? Кого, к примеру, не ужасает, скажите. Я всё приму. Если захочу понять. Я даже помню насколько это неточная цитата — намеренно в этом случае.
Ну и вот, возвращаясь к его мысли: вон Моррисон, Леннон и Джоплин — только что их вспоминали опять, вон Высоцкий с Летовым — прав ведь Моисеич, мужики! — ведь действительно, кто захочет запить при самом расцвете щасья в привычном вокруг аду неторопливом многотысячелетнем — он себе найдёт причины к тому.
Мир никогда не бывает совершенным и без печали к тому невыразимой, зачастую невысказанной. Как учил нас как раз тогда старик Будда ещё.
Да и мы: быть может скоро мы станем уж все, единогласно (как те коммунисты вымершие голосовали на партсъездах) признавать — что мы сейчас, в начале 2019-го прелестного наивного — жили как феи и эльфы в Феерии, воспетой Толкиным романтическим долбанутым наглухо германским фугасом а потом ещё газами в Первую Мировую.
Либо попасть в сумасшедший дом. Нет — это, мягко выражаясь... нет, не мягко — это просто бездумие.
Да что Леннон — сам Александр Великий, завоевавший всю ойкумену, кроме понятно, индусов и китайцев, и то лишь потому что их уже тогда миллиарды были, плюс ещё слоны, пил как губка, как тамплиер, как tanquam sponsus, как sicut terra sine aqua, как Рабле! Что, впрочем, его и сгубило.
Что говорит нам: пить надо с умом — в тех только случаях, когда удача и без того не сопутствует нам всецело. А иначе зачем?
Как обычно, верно, не закончим: как вон я уж в начале сайта Анабасис устал, Сократа недавно... Скучно заниматься возвращением внимания к уже возникшим, и так с того момента и существующих тихо, втайне, там, пониманиям.
Это самая пустая из всех работ, тяжкая оттого: рисование по уж нарисованному тобой прежде. Где там был момент творчества, новизны, откровения, игры разума, свет живого — здесь лишь рутина, мёртвое.
Но хотя бы начнём, уже что-то.
Много раз себя спрашивал все эти годы, особенно в последнее время... постоянно — зачем этот сайт? что в нём тебе? займись чем-то... более... Вот. Вот заэтим, верно.
Потому что, странный момент, странное понимание: пока нет объекта для мышления — пусть спонтанного, вброшенного вдруг из хаоса — нет и мышления, нет и меня. Нет, и пощупать нечего, и сам факт что где-то что-то было некогда — даже тоже забыт за ненадобностью.
Странно как, только дней десять назад особо вдруг переживал это понимание снова — редкое, да. Не в том смысле, что когда мы им владеем — а мы владеем, ну, кто-то. А в том: что редко когда мы его снова настолько ярко переживаем. Смотрите сами:
Человек — такая штука, что добровольно идёт на ограничения в отношения себя со стороны внешнего мира, и его иных акторов, сознаний, стихий. Мириады их. Добровольно, осознанно — с высшей целью, прекрасно понимаемой им. На то воля его. С этим пониманием он рождается. С ним же и умирает.
Это не несвобода вовсе — это его высшая свобода.
Мы вверяем себя миру. Это то, что есть мы тут. Наша такая проекция сюда.
Тамбур, вагон-ресторан... та самая родная наша советская атмосфера поездов. Целый мир этого, параллельная реальность, сосуществующая с нашими прочими квартирами, улицами, дворами, лесами... Позже навеки запечатлённая в литературе... нет, не Львом Толстым даже, Венедиктом Ерофеевым. Как таком вечном уж измерении всех наших опытов здесь временных, преходящих.
Ничто не изменилось, даже много хуже стало. Он попал в особый протуберанец того времени, редкий. И если тогда ада было, ну, скажем, 1%, ну 10% ладно — то теперь его составляющая везде, повсеместно, приближается к 100%. И лишь тем великим людям той прошлой уходящей эпохи — уходящим, да, постепенно, не деться от этого — мы обязаны тем, что пришедшие им на смену пока ещё не стали не просто неприятно подавляющим большинством — но всем. Полностью. Не завладели всем континуумом ещё пока безраздельно. Ключевое слово тут — пока. Вот уже 30 лет как завладевают всё больше, всё увереннее. Именно эти, с такими вот манерами.
Но конечно в 2001 году это было, сам тому свидетель, вовсе неочевидно. Напротив, тогда мы все были точно уверены, что уф, пережили, выжили; что беда позади. Самое худшее преодолено. И где-то лет пять-десять ещё пребывали в этом счастливом заблуждении.
Обычное наше состояние. Когда вдруг посреди лишь минуту назад безмятежного мира мы вдруг сатанеем от творящегося в нём скотства. Чего быть в нём не могло. Ну никак... ну, по нашему разумению. И сами себя в этот момент не узнаём.
Хм, к вопросу битвы пандавов с кауравами как раз, только что невзначай упомянутому да так и забытому сразу после.
Ну, везло ему значит всегда до того. Как тому принцу Гаутаме во дворце. Поскольку мир сразу нас всегда прямо ставит перед этим пониманием, как его тогда потом. Непосредственно. Помните, прошлой весной рассказывал про трясогузку? Вот очень наглядно в очередной раз было. Нет, не про ту, что несла в гнездо незабудку. Хотя, впрочем, весьма вероятно что и несла как раз.
Не в теории, нет. Тут не до повторений очарованных наивных чужих формулировок глубокомысленных таинственных. Тут самому бы придумать как с этим всем, с таким миром теперь жить дальше. И великим сиддхой после такого тоже быть уже не хочется. Тут, в таком мире, для такого него.
Много такого. Если конечно жить с открытыми глазами. А не как люди обычно.
Вот и ответ... ну ладно, пока намёк такой, но уже весомый: что причиной тому, что мир тысячелетиями формируется не как лучше — а как проще; и как хуже, кстати тоже весьма. Этот закон в нём действует на одном из высших уровней его архитектуры: стремящихся к чему-то большему, лучшему, счастливому в нём, не приведи небеса переделать его как вот явно же несложно и все станут сразу счастливее, пусть немного, по мере сил данных скромных... их скоро вдруг мёртвыми обнаруживают. Что ж, не повезло. Чистая случайность, обычное дело тут.
Это экзистенциальная компонента. Часть наблюдаемого мироустройства, что делает вид что изучает такая дисциплина как онтология. Но тоже, впрочем, вот уже столько веков только делает вид, не особо и чешется. Саботирует мудро.
Он там ранее ругает Фрейда. Удивительно точно попадая в моё тоже определение того как учоной мартышки в старомодном австро-венгерском балагане, вытаскивавшей на потеху рукоплещущей толпы за вознаграждение знакомые ей карты. Из весьма притом засаленной колоды, увы, в чём не её даже вина, реально ведь существо не понимало, что подсунутое ему старым шарманщиком ещё не есть секретные карты всех тайных течений космоса, несмотря на все окружавшие её аплодисменты, немало сбивающие, понятно, в этом плане. Так, что даже стыдно цитировать то, что он цитирует.
Но и сам он отвечает вовсе не на вопрос. А вопрос хороший. Конечно можно. Считать активностью пьянство. Даже более: это самый активный из видов нашей активности: мы осознанно травим себя чтоб высвободить для активности нашу скрытую, дремлющую, потаённую, приберегаемую огранизмом запасливым на чёрный день, энергию. Нашу радость. Наши таланты также, кстати.
Как следует из направления ответа, сам Пятигорский либо ни разу не пробовал пьянствовать весело — либо генетически, как у тех чукчей и японцев, у него это приводит лишь к мордой в салат, и прочему амоку. Есть же некое явное, издавна с детства наблюдаемое, и мы тут не раз обсуждали, различие — кто-то отравившись становится последней гадиной, кто-то добрейшим и веселейшим из бодхисаттв, кто-то тупеет, кто-то умнеет, кто-то теряет свою приемлемую маску, кто-то находит своё лучшее истинное лицо.
«Пятигорский об этом ничего не писал...»
И о его фокусе мышления на ожидание ответа от мира. Хм, может и да, но тоже не вполне. Даже совсем нелогично у него выходит, не стыкуется. Какой смысл ожидать обратной связи™ пресловутой, в терминах ещё советской кибернетики, годами? Реакции от того, про что мы изначально, с детства, знаем заведомо, что реакции там не будет. А если и будет — то будет самой хаотичной.
Сколько ждать надо, сколько лениться? Ещё тридцать-сорок-сто лет? Чтоб понять, что Грибоедов и Пушкин, Сократ и Христос, Ван Гог и Саманта Смит, Гомер, Шекспир и Чосер стали известными, знаменитыми, всюду приглашаемыми в каждый дом и все бабы их, и ящики шампанского каждое утро на завтрак — только сильно так после того как умерли, ушли отсюда. Не дождавшись объективизации своих актуализаций... или как там у него? Зато Гитлер и Пол Пот были реально успешными продуктивными лидерами, кумирами миллионов. Трезвенниками и вегетарианцами.
Соглашусь только в части его смыслов: да, несомненно, это эскапизм. Мы обращаемся к увлекательности наших огромных внутренних миров, к их красотам и загадкам, к их просторам — когда вокруг, во внешнем мире унылом это всё, и нас самих, ну некуда применить. Мы много раз пытались, всю жизнь, и первые её десятилетия даже весьма предприимчиво и исключительно напористо, с полной уверенностью, верой в себя, ту лягушку Эзопа. Того Сизифа.
Это способ вернуться к нашему тому детскому счастливому снова виденью мира. Это божественный эликсир. В разумных, понятно, умеренных количествах.
И это отличный способ немного взбодриться, чтоб снова начать действовать with worn-out tools, потому что иначе, без действия, вне его, быть невозможно. Даже понимая давно и прочно, что смысл его, и скорый, да и итоговый, заведомо утрачен. Что это не более чем такая форма, вернёмся на секунду, того самого активного страдания, вовлечённого: где Прометей сам подманивает недоверчивых орлиц пугливых диких, приучает терзать себе печень. Потому что без этого так скучно висеть столетиями на вершинах Кавказа (третьим, кстати, будет, из них, античных — к Эзопу и Сизифу).
Но где найти тех, кто понимал бы великую алхимию этого лекарства, его прескрипцию? Если даже Пятигорский вдруг пошёл в дескрипции, да ещё от противного, от Фрейда с его пугающими фантазиями.
Впрочем, наше с ним расхождение, догадываюсь, лишь по Декарту: в определении терминов. Я называю, и настаиваю на этом своём личном весёлом толковании, шутливым преувеличенно намеренно, пьянство умеренное, как форма досуга — но, тут шутки в сторону, главное, медитации, самоисследования, эпистемологический метод. Крайне эффективный, как по мне. Самоанализ, да. Но такой здоровый, правильный, способ разобрать некоторые вещи, неразбираемые без подобного абстрагирования. Способ умиротворения своей счастливой сути. Обращения к свету внутри.
Тогда как он очевидно говорит скорее про алкоголизм, сгубивший друзей его детства — о чём только что раньше говорил. Форма сравнительно быстрого и весёлого самоубийства. Вообще разные вещи, не противоречащие в этом, не противостоящие.
Вот бы с ним самим это обсудить. А всё уж.
Во-вторых, поскольку пьянство для меня было тогда неким способом воровски позаглядывать за край, постольку и кончилось скверно: в пьяном естестве я становился будто кем-то другим, неким мистером Хайдом, и Хайд этот хотел хайдовского же. Получал я немало интересного, но и платить за это приходилось весьма и весьма дорого. Я решил для себя: хоть познания (ежели их можно называть таковыми) и любопытны весьма, но я не готов платить за них кровью. Знал я тех, кого это не остановило, они уже мертвы.
Я понял тогда принцип, который так просто и так ёмко описал Кинг в «Needful Things» — «бери, что хочешь, и плати за это». Тут, на мой взгляд, три пути: либо тот, что выбрал я (добровольный, осознанный отказ), либо деструктивный по сути своей путь якобы познания, когда с каждым разом дают всё меньше, а платить надобно всё больше, либо дорожка в квазичеловеки.
Это склонение (а не термин ли Мамардашвили ли я тут как раз применяю? раз так — будь тому, он уж лет 15 после того как мне открыли его мои учёные друзья тогда — стал и моим тоже давно; врос!) не Бахуса, не выпивки, не возлияний (прошу отметить особо сей благороднейший термин, сразу непосредственно отсылающий к жертвоприношениям нас — к священному). Оно как раз от обратного, увы. Это наиболее скотская из сторон человеческой свиньи; когда она такова; чему извечно противятся мусульмане; в чём я их всецело поддерживаю и разделяю как ближайших братьев наших. Когда недоумок, упырь, враг себе, своей священной сути блаженной — поднимает руку на Небо (в дальневосточной трактовке предельной; на Будду, на атмана — каждый пусть подставит что ему понятно и близко...), и реально, окончательно, бесповоротно убивает его в своём лице. В себе. Даже толком не удосужившись понять свою природу.
Оттого верно... не проверял, не уточнял особо — но явно догадываюсь: в том, давнем ещё, чистом, свободном от этих демонов нонешних, православии, христианстве — самоубийство однозначно трактуется, без вариантов, как тягчайший из грехов.
Особенно когда вот, как вы живописуете трагически: «За стенкою мама смотрела телевизор». Это и убийство её, кстати. Вполне осознанное, намеренное. Или она после такого могла дальше жить?
Да, мы знаем, это есть: средь людей дай бог лишь каждый сотый, а то и тысячный — осознанный. Служит небу а не хаосу. Вот как с этим пониманием дальше тут жить — это уже совсем другой вопрос.
Не в пьянстве дело!
Чертовски важное. Указание на то, чем, по наблюдениям, не владеет тут почти никто. В китайской и японской культуре — да полно. Тут, с кем ни говори, двадцать лет пробовал, потом прекратил, надоело — реакция одна: а что это? а как это? нет, я не понимаю, и мне даже дико. Чувствуешь сразу себя как Штирлиц, который излишне расчувствовался и решил поговорить с фашистами по душам о социализме. Ну пусть об ихнем, каким уж наделены, о национал-, но всё же... вдруг нечто проснётся? Они же должны иметь некие схожие контуры сознания, врождённые. Не должны. Не имеют. Нет созерцательности.
Хм, а мне нравится ход мыслей интервьюера. Наш человек.
Да, вот в воспоминаниях ветеранов-танкистов было это.
Тоже с нежностью вспоминаю подобные места своей молодости, в которых ещё, неразрушенных тогда, хранилось величие огромной страны, знавшей ещё для чего она живёт, где каждый был готов погибнуть — лишь бы не была уничтожена вся она целиком. Как потом в итоге втихую с ней и сделали, и даже гибнуть было бесполезно, ничто уж не решало.
А вы говорите: «Судя по вашей любви к битве на поле Куру, вы небезразличны к войне?» и «Кроме того, я буду упорным советским империалистом». Сейчас трудно даже передать кому-то, выросшему в инкубаторе оголтелого путинизма, цинично разворовавшего всё: и настоящее, и прошлое, и, главное, будущее страны — эти концепции. Для них битва: это битва крыс, смертельная, озлобленная, истеричная (вы видите это каждый день по телевизору, до каких кругов ада у них всё уж дошло), за то, кому достанется самый жирный кусок сала, хотя они и так уже давно сами лопаются от жира и, главное, бессмысленности своей, своих судеб, всего чем они себя и всех вокруг принудительно окружают. Это рак. Он был излечим ещё в 2008-м, когда стал настолько заметен. И когда я открыто говорил знакомым, даже понимая, что из них вполне может быть кто угодно стукачом: что или теперь это надо прекращать срочно, на государственном уровне, иначе страна обречена — или всё, потом возможности не будет даже.
Полез узнать, не Пушкин ли это; да, узнал что да, что Пушкин — но, главное, заодно нашёл текст, как раз единственный кто цитирует этот стих во всём мирозданьи округлом, окружённом льдистым холодом космосов и всякой прочей астрофизической фигни (тут я вынужден, невольно цитируя через годы того, давнего Пятигорского, несколько снизить, возможно снова — не найду где тогда мы веселились над его экспрессией, его накал) — это как раз он, причём как раз на страницах этого же издания: Rīgas Laiks.
Кстати, один из моих любимых пивных бокалов: как раз Rīgas Oriģinālais — как понимаю, ещё советского дизайна, чуть ли не 50-60-х (впрочем, могли сохранить этикетку с тех времён, они как раз всегда славились тем, что не утрачивали свои старые традиции). Специально сходил на кухню сейчас, теперь буду наливать пиво в него, простите мою сентиментальность — но set & setting must prevail. Пиво, кстати, тоже подстать, тоже наиболее того старого рецепта и вкуса из всего наличествующего все эти годы на рынке.
Ну вот, а я до сих пор всё вбивал вручную. Теперь будет откуда стенограмму тырить.
Вот! Вот только что выше как раз заранее об этом самом предположил: что профессор так ругает питие именно из-за недостатка культуры оного утончённой.
Как раз недавно урвал томик таджикского поэта Омара Хайяма (наконец! с детства был наслышан от О. Генри и прочих — но так и не попадалось в нормальном бумажном виде), надо будет перечесть: кажется, именно у него было нечто в этом плане — как важна в питие культура, в культуре питие, далее нрзбрчв.
но ведь культуры никакой пития ещё не было [×]
Звучит устрашающе и фундаментально. Примерно как: ну не было среди народов античности культуры парового отопления и диапроекторов — грелись, сволочи дикие, всем чем могли, что только подвернётся под руку. И проецировали тоже, понятно что — о чём Платон тогда тоже (ещё не читал, ленив чудовищно — но давно наслышан): диафильмы для котёнка.
Так трудно поверить, что настолько утончённейший ум, цитировать которого, как вы заметили, куда увлекательней чем самого Сократа в переложении домысливавшего уж за ним того же Платона, не обладал изначально с детства (вообще даже не иронизирую, мы только что там говорили про метемпсихоз опять — и это ведь проявляется, по себе можете заметить, по своим изначальным столь многим детским знаниям с рождения; опять же и Пятигорский — буддист и буддолог стойкий маститый) должной отработанной высочайшей культурой пития. Коею мы все вроде всегда тогда изначально обладали. Как такое может быть?
Мы и сами к такому же пониманию в итоге со временем приходим, когда взрослеем. Это разве откровение для кого-то ещё тут?
Простите что комментирую сразу как прослушиваю следующий фрагмент — иначе как? Возвращаться к прежним мыслям — куда неправильнее; как раз в начале вроде обсуждали. Более того — есть некий строгий внутренний запрет на такое: либо мысль свежа, спонтанна, либо — да к чертям её такую. Как понимаю, это во мне именно категорический императив дзэн-буддизма работает, не пускает.
Мы понимаем это сразу. Когда возникает ситуация, где всё открыто нам. Подобное откровение. Блаженны те, у кого пока не было такого. Это не радость от понимания — ещё раз — блаженство обладания мудрость какой безмерной: скорей как раз обратное. Это как маленький ещё совсем детёныш точно, честно, до конца вдруг понял, что он умрёт. Что он тоже умрёт. И что умрёт, и даже куда скорее, уже вскоре, вот если надо то прямо сейчас — всё вообще что он любил, что любит, и что вообще знает (пока немногое) об этом мире. Что столь непонятен пока — но столь ему уже нравится.
Это и есть то страдание, о котором мы выше. Страдание не оттого, что у нас нет чего-то. А сострадание той высшей красоте, что, мы же видим — так явлена понемногу украдкой повсюду, тут и там, в этом мире.
Долго не мог понять этот коан в свои шестнадцать-семнадцать. Потом вдруг сразу всё открылось: о чём это. Нет, не к девкам любовь, не о чём пела группа «Битлз» и прочие молодёжные ансамбли. И что нас тогда так будоражило в период всевозможных надежд и иллюзий юности. Многообещающее весёлое. Заканчивающееся вскоре всё тем же: пелёнками, подгузниками, рутиной, пенсией, кладбищем, оградкой. Оказывается: любовь — это не про семью, не про девушек тонких романтичных в платьицах, хотя они такие хорошие, и даже более: нет ничего лучше их — это про нечто гораздо большее, огромное. Про желание спасти, унести, удержать в себе весь мир. Зная, что уже вскоре то и это, и сначала немногое, потом многое, а потом и всё — будет из него неизбежно уничтожено. Удержать в бренном бренное. В обречённом приговорённое. В огне, знающем, что он догорит — суть, идею огня. Обещание что огонь будет вечным.
Вчера только смотрел в низкое наше серое ночное небо над горизонтом, и вдруг обнаружил, что ой, да если б там, в десяти километрах не гипотетический научный небосвод серел вот столь явленный, вещественный, заметный, безальтернативный, самодоказующий — а, к примеру, серая стенка кошачьей коробки, что так они ценят, куда так любят залезать и кайфовать там часами, долго — то вообще никакой разницы никто б и не заметил тут. По тому, что мы наблюдаем: где-то там за лесопарком, в часе ходьбы отсюда, граница мироздания, оно заканчивается, обрывается. Вон оно, видно чем: сплошной серой пеленой от земли и дальше вверх. Да и научная модель нам точно то же преподаёт: всего в километре от планеты вся ваша жизнь разносторонняя неожиданно даже эксцентричная предприимчивая, диковатая, как по нам, примерно тоже всё; и одни лишь самолёты «Аэрофлота» доблестные летают. Аналогия примерно почти идеальна.
Имманентная модель исключительно подобна тупо клетке для хомячков. В ней крайне мало. Вообще всего. Тем более того, ради чего, с настроем на что мы были (мы это помним иногда) созданы.
Отсюда уже — это именно та несомненная афинская демократическая тюрьма, из которой с такой охотой тогда, так рад был добровольно совершить побег Сократ.
Нечего добавить. Выпьем!
Интерпретация Пятигорского. Было бы так: скрывал бы это там. А так напротив открыл, звал к нему. И зовёт по сей день. И лишь находятся те на пути, кто вроде сначала тоже выражают некое сочувствие видимое формальное — а потом сразу говорят: нет, вам всем товарищи тут ходу нет, вы замурованы, всем назад, это приказ. И автомат в твой живот, ты видишь, уж направлен, пока без особых угроз, чисто аллегорически, чтоб показать тебе твоё место — но кому-то хватает и этого чтоб встать и пойти навстречу ему, в спонтанной ярости.
А так да. Дело тут не в завышении только. А в границах коробки. Внутри коробки нет, и не может быть того всего, что вне коробки. Не в том смысле, что сидя в коробке вы тут слишком тупые чтоб даже помыслить о том — вовсе нет, обратное: тут внутри всё что вы помыслите — так в помыслах ваших славных и останется. Ну, покуда вы тут. Надолго собираетесь тут у нас?
Классический для индуизма, буддизма, логический конструкт. Кстати, как раз сам Пятигорский о нём всегда больше всех рассказывал, его использовал.
Нети-нети, если быть конкретней, апофатическая практика. नेति नेति. Один из столпов индуизма, и, стало быть, и буддизма вслед за ним.
Не смешивай схожие, но не всегда идентичные вещи. Не обязательно корреспондирующие, при всём пусть даже поверхностном якобы подобии.
Удивительно интенсивного мышления был негодяй. Таких уж давно не делают.
мама, унеси меня с поля боя [×]
Юрий Лотман — Кружки и общества
Юрий Лотман — Природа интеллигентности (Беседы о русской культуре, 1988)
Моисеич [×]
Да, иногда понимаешь, что надо успеть выразить нечто. Хотя и понимаешь, насколько всё это уже тоже скоро перестанет быть, существовать. И услышать. Приехать, специально, успеть повидать. И говорить, долго, пытаясь завершить нечто незавершённое прежде. Незавершаемое. Что скоро завершится уж принудительно.
Платон — Федон
Последний пир друзей.
Это — достаточно редко встречающийся положительный результат/опыт.
Зачастую же просто умираешь, отвернушись ото всех лицом к стене: на стене, ежели всмотреться, существует целая вселенная (тут скрыта неполная цитатка из Салтыкова-Щедрина).
Только спустя вечность, лет девятнадцать потом, найдя в поселковой библиотеке работы по буддизму, вдруг узнал, что Бодхидхарма тоже этим владел методом, и даже девять лет практиковал.
Чипполино на подоконнике внимательно так слушает, бесстрастно.
О! Я ж как раз на днях взял мелкого лука, за отсутствием всюду в магазинах отчего-то нормального крупного — собирался высадить его такой карликовый заодно частично на подоконник. Старая наша милая советская традиция блокадная — проращивать на подоконниках лук.
Зелёный из репчатого. Сразу чувствуешь себя алхимиком каким средневековым несуразным оккультным загадочным. В характерной тёплой войлочной шапке с ушками. Трансмутирующим не просто элементы какие скучные — а целый живой организм питательный витаминный.
Кстати, нет, никогда не чувствовал, что стыдно быть счастливым на общем фоне депрессивном, и депрессирующих намеренно всех вокруг себя, чтоб как заведено в стаде, «товарищ, не время улыбаться!», не нарушай строй сука убью бесишь! Другое совсем: сразу очень отчётливо ощущаешь всегда в таких случаях, что выглядишь дураком — на фоне их серьёзных суровых рыл, смотрящих на тебя с заметным осуждением. Понимаешь — не простят. И не забудут потом никогда.
И договорить: обо всём.
Здесь даже хуже. С теми, кто не предал нас, мы чаем встретиться там, за горизонтом событий (простите мне эту излишне поэтичную фривольную трактовку вполне предметного физического феномена, означающего совсем обратное даже скорее — но тем и менее осмысленного, стоящего).
С теми же, кто осознанно предал, и нас, и всё тут, наше некогда общее ценное — кто стал играть по своим правилам, вопреки — это истинное лицо настоящего солипсизма, контрарного всему сколько-нибудь стоящему во вселенной — мы уж не встретимся. И навсегда остаётся именно та же смертная недоговорённость. А вдруг он мог сказать нечто стоящее всё же в поддержку своей аргументации? Евангелие от Иуды... не мог. Прошли годы, и так ничего и не сказал. И пройдёт вечность — так же ничего и не сможет сказать.
Надлежит устремиться помыслами к тем, кто мог, кто уж сказал нам немало, кто дальше столь многое мог сказать.
Вот Великий Предел: разделение живаго от мертваго, вечнаго от суетнаго.
Пф, ненадлежащий вопрос, глупый. Мы всю свою осознанную жизнь именно этим и заняты. Без этого нет нас. Это то, что, как говорили древние, отличает человека (в любом облике, пусть хоть ежа в лесу) от зверушки бессмысленной.
Тяжело, да. Тяжесть создаёт ощущение. Ощущение создаёт переживание. Переживание создаёт осмысление. Не переживаемое — нереально. Пропущено.
Такой особый момент в той классической доктрине буддизма.
Сколько вы вспомните, назовёте знакомых вам людей, что сплошь столь же непрерывно мыслили в вашем присутствии о вещах — настолько по-настоящему важных? Ну ладно, писателей... Не особо, да? Поэтов? — о, уже ближе... Это брахманы из брахманов. Единицы их на земле, в веках.
Вот как раз не воин. Некто, кто не знал изначально — что будет всё стихийно, внезапно. И могилы твоей даже не найдут потом. Погоди, какой могилы? Так, обожрут ящерки, заметёт барханом... Сколько миллионов только что таких же как мы были убиты и похоронены вот именно так — сюрприз! И ты даже почувствовать не успеешь толком, насколько сюрприз — насколько ты уверен был, что дойдёшь до Победы, до Рейхстага, неведомого, впрочем, тогда... Опа, всё, сюрприз. Нет, непременно надо заранее обдумать, срежиссировать церемонию похорон. Нет. Для настоящих людей, по-настоящему, в мире так не бывает. Это какие-то детские игры в куклы, в придуманных весёлых человечков — где всё непременно регулируется.
И даже очень. Рассказывал тогда, насколько моё понимание мира перевернулось, стало существенно более взрослым, когда ко второму классу погиб мой школьный друг.
При том, что, странно, к тому времени я и сам пару раз ухитрился.
Сначала чуть не утонуть, отец спас — даже сам, как рассказывал потом, и не поняв, что я тонул рядом с ними прямо у берега в общей круговерти загорающих купающихся; и уж вполне отчётливо простился с жизнью, поняв, что всё, воздуха больше вздохнуть не получится ни разу, уже пробовал.
А потом вдруг сильно заболел: свинкой, лет в шесть, воспетую Ларри и Джерри — которую мне эскулапы поначалу наугад диагностировали как менингит. Я тогда не знал того анекдота, что либо помирают, либо становятся дураками — но по общему скорбному виду прощавшихся со мной родителей вполне понял, что всё, на этом похоже заканчиваются мои весёлые приключения тут.
Этот опыт крайне качественно, эффективно, ставит сразу и навсегда мозги на место. И дальше уже живёшь с пониманием — какое это чудо, ну, вообще всё вокруг. Нечто невероятное. И прочие сопутствующие понимания. Больше не рассматриваешь мир лениво, как какой-то чужой тебе мультфильм изначально надоевший. Много всего понимаешь...
Я б даже на другом совсем здесь акцент поставил — правильно или нет: не об этом; понимаешь что так всё устроено. И никуда не деться. Механизм бытия таков тут сам. Нет, и не может быть слов, впрочем, чтоб хоть отчасти передать такого рода ощущения: они не просто трансцендентальны, обращаются к тому, что там, за пределами всяких слов и здешних схем — они полностью там сами, трансцендентны. И даже не понимаешь это... ну, пониманием — оно не для того, не приспособлено, не стыкуется. А вот как бы именно потом несёшь в себе, в голове объект оттуда откуда-то, чужеродный всему этому здесь.
Не очень складно получается объяснить словами, да?
А это ещё, другое, отдельное осознание. И столь же невыразимое. Очень странное. Когда ты вдруг отчего-то понимаешь, что в данном случае жизнь была завершена наилучшим образом, она была совершенна. Вот, помните, мы только что Сократа вспоминали? На удивление то же ощущение — что и у него самого было.
Не просто пустота. Не пустота отчаянья и боли — нечто странно другое: пустота, наполненная светом... Откуда он?
Мы-то верно знали, откуда — да забыли потом. Но, впрочем, догадываемся.
Либо сами они как-то делают это, не мы даже.
Как понимаю, он здесь противопоставляет судорожное мышление, когда мысли закрывают от нас вообще всё прочее — так захватывают нас, так мы ими увлечены, вовлечены... и то особое состояние, когда мы мыслим... ну, допустим, подобно Будде — созерцая мир и мысля о нём спокойно, и отстранённо, и о нём. А не закутавшись в шлейф, ворох, сонм наших каких-то мёртвых построений. Как это, заметьте, даже с писателями и философами бывает подчас: вон, открыть какую-нибудь «Критику практического разума» Канта...
Это диаметрально разные, противоположные состояния. Хотя оба они, странно, обзываются единым словом: мышление.
Странный вопрос. А если не понимать... как вообще тогда можно отсылать к его мышлению, как чему-то столь значимому, ценному для себя? Родному.
Вот, скажем, только что: Канта я уважаю, но далеко не все его построения понимаю. Не моё это, не мой способ мышления зачастую. Хотя иногда, отчасти, и мой кусочками тоже.
Зато кошку хорошо понимаю, её способ мышления — хотя и тоже он столь чуждый для моей природы; но хотя бы ценю всецело и многое остаётся неким коаном, вечной загадкой, примером иного лучшего бытия. Но Мераба-то как можно вот так: «А вы чё, правда что ли понимали, о чём он там?» Он же действительно крайне просто и образно, ёмко всё всегда раскладывал. Предельно понятно для аудитории. Иногда даже излишне подробно, как вон... кто там из животных? забыл, из далёкого детства нечто... что пережёвывают и срыгивают пищу своим детёнышам.
И заметьте, насколько Пятигорский отсылает сразу к допущению, что да, естественно, Мамардашвили мог мыслить куда глубже, чем изъяснялся. Да и ну как мог?.. мыслил ведь. Как можно в общепринятом сигнале выразить всю полноту своей структуры мышления?
Помните, мы когда-то разбирали? — что мы мыслим на самом деле не совсем не том языке, которым говорим. Даже скорее совсем не на нём, если задуматься.
Деструкция шаблонов, на самом деле — необходимейшая вещь для философа, ничего смешного! Кстати, а ведь тогда как раз Хайнлайн кажется подробно разбирал — в «Stranger...», да? — что мы как раз и начинаем смеяться, когда шаблон разрушается. Когда обнаруживаем нечто парадоксальное. Неожиданно, удивительное изменения рутинного маршрута своего привычного мышления, отчасти неизбежно заимствованного у всего прочего мира, у нашего прежнего опыта в нём, из него.
О, как раз незадолго до этого момента подумал вдруг, что здесь Пятигорский говорит на удивленье не подобно своей обычной манере — а, заметно, да? — манере Мамардашвили, как он читал лекции. Голос прямо почти его: те же паузы, ритм, намеренное спокойствие, неспешность, взвешенность уравновешенного сознания.
Тоже вечно борюсь в себе с этим нашим русским определённым артиклем «вот», что у него тут удаляю для краткости — не всегда удачно, лишь в письменном тексте. Подобно же размеренном, где можно сделать паузу, обдумать, вернуться и удалить. И то не всегда потом замечаю и возвращаюсь чтоб выкусить явный повтор через несколько слов. Каждый раз он ведь так необходим бывает. Мы указываем этим на ту самую дзэн-буддистскую непосредственность момента: именно здесь и теперь надо было почувствовать это, сделать это... Не вообще, не после, не беспредметно — вот, в моменте.
О, как мне тоже это близко как раз сейчас. Давно с такими не общался, всякий раз — как в первый. Месяц вёл проект с одним аборигеном с Карибских островов, и вот только четверть часа назад вдруг понял: что всё, хватит, не собрать разбитую изначально на той стороне чашку никаким моим длительным спокойствием, что завещал нам Будда, надеясь на нас тогда так, никаким игнорированием его немыслия и истерик, капризов, чего-то за пределами не только мужского, взрослого, человеческого — но вовсе нормального, sane, вменяемого. И прежде таких южан встречал. У них это генетически что ли? Надо приучать себя рвать подобное общение сразу. Хотя постойте, напротив — это как раз в этот раз я приучал себя быть терпеливым, видя что передо мной избалованный капризный ребёнок, и решив проверить — удастся ли, закрывая глаза на всё, игнорируя все истерики, будто их и не было, даже не читая, снова убедившись, что нет, мои доводы не подействовавали, он снова из деловых отношений устраивает не нужное ни мне, ни даже ему выяснение отношений (мы видели много таких женщин, не самого лучшего свойства — но что и мужчины такие бывают, это не то чтоб совсем сюрприз — но нечасто). Обычно с детства, по своему темпераменту, как раз напротив прерываю общение сразу, в любых условиях, несмотря ни на что. Потом иногда раздумываю: ну вот, обычная моя вспыльчивость — но ведь можно же как-то было найти некую золотую середину, компромисс? Нет, нельзя.
Когда ситуация зависит только от вас, вы же знаете: вы всегда устраиваете её так, чтоб в игре все стороны получили свой выигрыш — не за счёт каких-то из них. Но нечасто бывает, чтоб ситуация зависела только от вас, обычно в ней не менее двух сторон, а то и более. Надо всё учитывать, надо помнить и понимать это.
А значит: самое мудрое, единственно возможное — сразу отсекать от себя всех подобных. Безжалостно. Это ампутация гангрены. Той что и без того столь распространена, что снедает род человеческий в лице своих особых представителей подобного, гангренозного, отравляющего всё вокруг к чему ни прикоснётся. Мы говорили некогда, вслед за проф. Зелинским, о концепции дьявола, как чего-то немыслимого в античной онтологии — но необходимой как уж антропологический феномен.
Мне однажды отец преподал этот урок. Я тогда совсем его не понял, и так, верно, до сих пор не понял, много лет считал, что нельзя так — есть моменты, когда надо действовать, иначе всё рассыпется, вселенная рассыпется потом.
Впрочем, не факт, что мы говорим об идентичных пластах этого направления. Речь не о банальном «live and let live», не о знаменитом увещевании «отпусти ситуацию». Есть, их немного, принципиальных, уникальных моментов в жизни, поворотных точках. Или нет? Или это всё об одном, а я так этого и не понял?
Значит, о том же. Именно так мне отец тогда и сказал. Я долгие годы потом бесновался, понимая, что он имеет в виду нечто правильное — но виня себя что прислушался к его мудрости.
Да, это тот самый у-вэй, о котором мы знали с юности — но одно дело экзотическая теория, с ниндзями, самураями и кунг-фу-пандами... и совсем другое, оказывается, когда это падает на тебя стеной высотой со вселенную.
Странно, да, что христианский грузинский философ объясняет самые глубинные столпы буддизма, недеяние — главному столпу отечественной буддологии?
Да, об одном.
Украл, чертяка! Я всегда говорю в таких случаях: ёж в лесу. Впрочем, у него приоритет публикации, и вообще: он куда раньше меня родился тогда сюда, и даже успел раньше уйти дальше.
Первая мысль сейчас: ага, Сократ. Что тоже умер в срок, по своему выбору, завершённым — хотя да, формально убили.
Вторая: неужто Расселл с неким примером из него?.. Не всегда наши догадки нас не обманывают.
Уже не так близко. Расселл был конечно тем ещё биографом, оголтелым — но пол-жизни он всё же больше здраво по пабам скорее потратил чем...
Смех-смехом, а, как говорили у нас тогда, пизда кверху мехом. В России что тогда, в 1921-м, что в 1990-м и после — у человека куда больше шансов погибнуть там, где он в другом времени, в другом топосе, в других условиях, был бы спасён, прожил бы ещё много лет.
Пятигорский просто слишком долго прожил в Англии добропорядочной спокойной. Которую даже сам Гитлер бомбил не то чтоб очень оголтело, сдержанно. Потому что когда вспоминаешь смерть Майка, Башлачёва, Янки... — как-то не сказать, что все они умерли спокойно в постели, окружённые любящими домочадцами, по состоянию здоровья, возрасту преклонному. Как они там у себя, понятно, привыкли, на островах.
Там ведь как раз какая-то движуха была, как помню, связанная со Звиадом Гамсахурдиа ещё, и обретением Социалистической Грузией своей независимости...
Нет, но, понятно, он был как раз напротив вовсе не юноша тогда. Это действительно не тот случай. Как и, кстати, с Блоком — у него явно всё пошло вразнос тогда, лично; он и выглядел так.
Мераб, кстати, тоже то и дело его вспоминал.
Так, а вот теперь как раз пришло время вспомнить те старые биографии Диогена Лаэртского Младшего, начала 2000-х:
Что ж получается: как раз вопреки только что разобранной выше мудрости своей, тому предельному пониманию он действовал? Стремился повлиять на ситуацию пусть ценою себя?
Вот изначально этих двух негодяев тогда, с первой отсылки на них знакомого профессора, вкусу которого безмерно можно было доверять, с первой строчки Мераба:
«Да ведь это я сам себе говорю важные одному мне вещи одному мне понятными словами — которые уж отчаялся за всю долгую жизнь услышать ну хоть от кого-то ещё извне».
Только что, и много дней именно об этом и говорили как раз. В целом ряде мест сразу.
Вот скажите мне после этого что Пятигорский умер. Вы же видите, что его мышление — вот оно, оно живёт сейчас.
Да, ту шутку нашу советскую, теперь уж мало кому понятную, но общую с ними всеми троими, включая даже Блока: про Ленина (пока исключая его самого на всякий, хотя он также был отчасти бородат и в этом подобен Карлу Марксу — впрочем, нет, больше Фридриху Энгельсу, также как он татарину; город Энгельс же наш — непризнанная столица Татарского ханства, или нет?), и что он живее всех живых, я тоже помню — но хочется всё ж чтоб воспринято это было не лишь как выше:
несерьёзности отношения — без которого уже не философ
А на самом деле. Смотрите, вот оно: Пятигорского вроде как нет. Мамардашвили тем более нет и того дольше — ну, в этом унылом мире распадающемся поперёк себя, лишённом их славных солнечных... А они есть. Вот они: вот их голос, вот даже они сами говорят, зримо — вот наша возможность воспринимать их в реальном времени и ощущать все свои мысли в ответ на только что сказанные для нас впервые, их мысли. Здесь и теперь.
Времени нет. Это лишь специально придуманная дистанция, чтобы вещи не сливались в своём развитии каждая в единую точку.
Всё существует в своём, должном ему, времени вечно отныне.
Так до сих пор никто и не сказал, откуда это цитата. Нечто из досократиков суровых бородатых мне представляется — их это был образ мысли: Пифагор, Гераклит, Фалес, Парменид... Кажется, даже читал когда-то летом на пляже нечто подобное — но не удержал с тех пор в памяти. Нет, это, понятно не πάντα ρεῖ Гераклита. Но крайне близкое.
Подколол товарищ профессор, да. Хотя, я тешу себя мыслью, что не так уж, во-первых и горько, если ухитряюсь в этих состояниях вот без лишних орфографических ошибок попадать в нужные клавиши, его вот сейчас разбирая — а потом, ну позвольте, но всё же режим наш теперешний и впрямь ужасает, нет? Кого, к примеру, не ужасает, скажите. Я всё приму. Если захочу понять. Я даже помню насколько это неточная цитата — намеренно в этом случае.
Ну и вот, возвращаясь к его мысли: вон Моррисон, Леннон и Джоплин — только что их вспоминали опять, вон Высоцкий с Летовым — прав ведь Моисеич, мужики! — ведь действительно, кто захочет запить при самом расцвете щасья в привычном вокруг аду неторопливом многотысячелетнем — он себе найдёт причины к тому.
Мир никогда не бывает совершенным и без печали к тому невыразимой, зачастую невысказанной. Как учил нас как раз тогда старик Будда ещё.
Да и мы: быть может скоро мы станем уж все, единогласно (как те коммунисты вымершие голосовали на партсъездах) признавать — что мы сейчас, в начале 2019-го прелестного наивного — жили как феи и эльфы в Феерии, воспетой Толкиным романтическим долбанутым наглухо германским фугасом а потом ещё газами в Первую Мировую.
Что говорит нам: пить надо с умом — в тех только случаях, когда удача и без того не сопутствует нам всецело. А иначе зачем?