В 2009 году был поставлен любопытный эксперимент: человеческий ген FOXP2 вводили в геном мышей, после чего последние начинали говорить человеческим голосом. Дальнейшие исследования показали, что у химерных мышей с человеческим геном речи менялась активность нейронов, тело становилось полосатым, вовлечённость в процессы обучения росла, и повышалась защищаемость кандидатских.
Более того, с этим геном увязали даже пресловутую женскую болтливость — после того, как оказалось, что уровень белка FOXP2 у девочек почти на треть выше, чем у мальчиков. Соответственно, самочки выведенных говорящих мышей быстро всех задолбали.
На фото в центре Елена Довлатова. Слева сын Николас, справа Катя Довлатова. Мальчик, что держит табличку — сын соседей Довлатовых, которого зовут Мигель.
Этот пост специально для шляхтича нашего, рыси Yellow Sky, (ну и для остальных рысей тоже, конечно). На сей раз, правда, речь пойдёт вовсе не за київський трамвай, а совершенно даже за Одессу Эта песня для него. Надеюсь, что у Жёлтого Неба всё хорошо, что он цел и здоров.
Если вам встретится еврей, носящий фамилию Клезмер, то, будь он даже совершеннейшим профаном в музыке, можете не сомневаться в том, что к ней всенепременно имел прикосновение хотя бы один из его предков. Дело в том, что испокон веку в общинах Германии и соседних с ней стран клезмерами называли еврейских народных музыкантов, которые играли на свадьбах, бар-мицвах, праздничных гуляниях, балах, ярмарках, и каждому такому событию соответствовал особый, отточенный годами и поколениями репертуар. Во всем своём блеске искромётное искусство клезмеров проявилось в городах и местечках Польши, Бессарабии, Галиции, Украины, то есть именно там, откуда тысячи евреев переселились когда-то в Одессу и принесли с собой обычаи, нравы, быт, говор, одежду и музыку.
— Он сказал вам, что хочет уехать? — Нет. Но я уже давно это почуяла. Сегодня спросила его напрямик, и он признался. Я потребовала, чтобы он заплатил мне по завтрашний день. Не могу же я без конца держать жильцов, которые не платят. — Вы правы. Но при чем здесь я? — Картины. Они тоже принадлежат ему. Как-то он мне сказал, что это очень дорогие картины. Дескать, он получит за них намного больше, чем требуется для уплаты долга. Вот я и хочу, чтобы вы взглянули на них. Поначалу Равик не обратил внимания на стены. Теперь он поднял глаза. Перед ним, над кроватью, висел пейзаж, окрестности Арля — Ван Гог периода расцвета. Он подошел ближе. Сомнений быть не могло — картина была подлинной.
— Вы только посмотрите на эту мазню! — воскликнула хозяйка. — И эти закорючки должны изображать деревья!.. А это? Полюбуйтесь! Над умывальником висел Гоген. Обнаженная девушка-таитянка на фоне тропического пейзажа.
В популярных пересказах греческой мифологии на Западе недостатка нет, а некоторые из них переведены и по-русски... Полагаю, однако, что читатель, знакомый с тем или другим из них, при сравнении их с моим найдет много различий — и с удивлением спросит себя, откуда они могли взяться при изложении одной и той же материи. Для ответа я должен объяснить ему, как возникла та совокупность преданий, которую мы называем «греческой мифологией».
Первыми, закрепившими в слове, и притом стихотворном, имеющиеся в сознании народа предания о героях, были творцы героического эпоса, певцы-гомериды; результатом их работы было целое море эпической поэзии, более сотни книг. Из них нам сохранилось только два эпоса, Илиада и Одиссея — правда, лучших, но довольно ограниченных содержанием; все остальное погибло.
За этой первой школой появилась вторая, школа творцов дидактического эпоса; эти люди, тоже певцы, задались целью приурочить предания гомеридов, а также и иные, к отдельным героям, поставленным между собою в генеалогическую связь, в видах обнаружения правды о прошлом правящих родов в тогдашней аристократической Греции. Из этих эпосов, сухих, но содержательных, нам не сохранилось ни одного, если не считать «Феогонии» Гесиода, посвященной генеалогии не столько героев, сколько богов.
Эту вторую школу эпиков-дидактиков сменили в VII-VI вв. лирические поэты, любившие обрабатывать в своих песнях, прославлявших богов и людей, родные мифы, видоизменяя их отчасти под влиянием новых религиозно-нравственных воззрений; из этой литературы, очень обильной, нам сохранились только оды Пиндара и Вакхилида.
Четвертую обработку мифов дали преимущественно в V в. драматические поэты, обращавшиеся однако со своими сюжетами с творческой самостоятельностью; из их творений, коих насчитывалось много сотен, нам сохранилось всего 33 трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида.
Одновременно с ними работали над мифами, в-пятых, и первые историки-генеалоги, среди которых выдавался Ферекид; их целью было привести все мифы в историческую систему, причем неизбежно было и некоторое к ним критическое (ввиду множества вариантов), но не творческое отношение. Их работы до нас не дошли.
С III в. начинается, в-шестых, деятельность александрийских ученых, притом двойная: с одной стороны, поэтически одаренные ученые, вроде Каллимаха или Аполлония Родосского, собирают преимущественно малоизвестные предания для поэтической обработки, с другой — так называемые киклографы, компилируя и поэтическую и прозаическую литературу прошлого, пересказывают по циклам (отсюда их имя) с приведением вариантов все попавшие в нее мифы. Ни те, ни другие (кроме Аполлония) нами не сохранены, но о поэтических трудах александрийцев нам дает понятие их талантливый римский подражатель Овидий в его знаменитых «Превращениях», а о киклографах — краткое руководство так называемого Аполлодора.
Наконец, в седьмую группу мы выделяем всех эпигонов, живших в обеих половинах империи около и по P. X., очень различных категорий; тут и последыши эпоса вроде Стация с его «Фиваидой», и Квинт Смирнский с его троянским эпосом, и трагедии Сенеки, и прозаические эксцерпты, как самостоятельные, так и попавшие в комментарии к древним авторам. Это по достоинству наименее ценная категория; но зато она в значительной мере нам сохранена.
Как видит читатель, «греческая мифология», поскольку она сохранилась нам, не представляет собою однородного целого; в древности она развивалась на протяжении столетий, то же, что дошло до нас, — материал случайный, отдельные части которого принадлежат различным эпохам жизни общего дерева.
Каково же по отношению к нему положение современного пересказчика? Возьмем Шваба, одного из лучших: он берёт, понятно, то, что ему дано в готовом виде: историю Кадма по Овидию, Аргонавтов по Аполлонию, Геракла сначала по Аполлодору, а конец по Софоклу, Троянскую войну, насколько можно, по Гомеру, а далее по Квинту Смирнскому и т. д. В результате — полное отсутствие композиционного и идейного единства, и если тем не менее отдельные мифы в его изложении нравятся, то этим они обязаны только своей собственной, исконной, не заглушённой позднейшими наслоениями красоте и жизненности.
Среди всех так называемых «языческих» религий нет ни одной, которая была бы нашей интеллигенции в одно и то же время и так хорошо известна и так глубоко неизвестна, как древнегреческая.
Её известность — осадок двух эпох. Во-первых, эпохи французского классицизма (не будем заглядывать далее) XVII в. с его культом греческой мифологии и в поэзии, и в изобразительном искусстве, и во всей тогдашней «галантной» жизни.
Во-вторых, концом XVIII в. и началом XIX, эпохи так называемого «неогуманизма» — Винкельмана, Гёте, Шиллера...
Именно популярность греческой мифологии была сильнейшей помехой пониманию греческой религии: она была одной из главных причин того, что эту греческую религию как таковую отказывались принимать всерьез. Тон задавал Овидий, певец галантного Рима эпохи Августа, столь родственной по настроению веку французского короля-Солнце; а в роскошном цветнике его «Метаморфоз» можно было найти какой угодно аромат, кроме религиозного. Неисправимый волокита Юпитер, ревнивая и сварливая Юнона, вороватый Меркурий, кокетливая Венера, склонный к выпивке Вакх — помилуйте, какая ж это религия!
«Набережная неисцелимых» (итал. Fondamenta degli incurabili; англ Watermark) – эссе Иосифа Бродского, посвященного Венеции. История создания, как пояснял сам автор на одной пресс-конференции, весьма прагматична и тривиальна: «Исходный импульс был крайне простой. В Венеции существует организация, которая называется «Консорцио Венеция Нуово». Она занимается предохранением Венеции от наводнений. Лет шесть-семь назад люди из этой организации попросили меня написать для них эссе о Венеции. Никаких ограничений, ни в смысле содержания, ни в смысле объема, мне поставлено не было. Единственное ограничение, которое существовало — сроки: мне было отпущено два месяца. Они сказали, что заплатят деньги. Это и было импульсом. У меня было два месяца, я написал эту книжку. К сожалению, мне пришлось остановиться тогда, когда срок истек. Я бы с удовольствием писал ее и по сей день.» (Хельсинки, 1995 г)
Но едва ли Бродский, на протяжении 17-ти лет, каждый год – и всегда в канун нового года – летел в Венецию, чтобы, рано или поздно, получить заказ. Сам он, в своем эссе, объяснял это так: «Я просто считаю, что вода есть образ времени, и под всякий Новый год, в несколько языческом духе, стараюсь оказаться у воды, предпочтительно у моря или у океана, чтобы застать всплытие новой порции, нового стакана времени. Я не жду голой девы верхом на раковине; я жду облака или гребня волны, бьющей в берег в полночь. Для меня это и есть время, выходящее из воды, и я гляжу на кружевной рисунок, оставленный на берегу, не с цыганской проницательностью, а с нежностью и благодарностью.» («Набережная неисцелимых», эпизод 17) Кто не доволен объяснением — ищет свой.
Некоторые журналисты и публицисты, писавшие заметки к этому эссе, предполагаю, что Венеция могла напоминать поэту родной Ленинград. И в этом есть здравое зерно, ведь Петербург задумывался Петром Первым именно как город, по образу похожий на Венецию и Амстердам, города, где вместо каменных улиц – сеть каналов. Да и в самом эссе мелькает упоминание родного города.
Для кого-то настольной книгой жизни являются слова Дюма-отца «Cherchez la femme, pardieu! Сherchez la femme!» и они пытаются выжать «всю правду», красноречиво молча о может «тайной», а может «неразделенной» любви поэта.
Не претендуя на истину, позволю лишь риторическое отступление. Когда же люди перестанут верить всему, что написано в газетах и журналах?
Вобщем или короче говоря, более или менее, так или иначе, но тема Венеции преследовала поэта очень давно. «И я поклялся, что если смогу выбраться из родной империи, то первым делом поеду в Венецию, сниму комнату на первом этаже какого-нибудь палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно, напишу пару элегий, туша сигареты о сырой каменный пол, буду кашлять и пить и на исходе денег вместо билета на поезд куплю маленький браунинг и не сходя с места вышибу себе мозги, не сумев умереть в Венеции от естественных причин.» («Набережная неисцелимых», эпизод 15)
Говоря о том, что пишет Бродский, легко забыться и начать говорить о нем самом (чем я, похоже, и грешу). А речь о «Набережной неисцеленных». История этого глубокого и поэтичного названия теряется в веках. И берет свое название, то ли от приюта для больных сифилисом, то ли со времен чумы, когда неизлечимо больных приносили в тот район и оставляли умирать. Но никаких подтверждений этих версий мне найти не удалось.
При одной мысли о том, что завтра утром тебе рано вставать становится очень мерзко и грустно. Почему это так тяжело сделать? Почему тяжело быстро проснуться и бодрым пойти на работу. Даже сейчас ты читаешь и уже чувствуешь эту лень.
Так как же насладиться вкусом кофе не вставая с кровати? Будить подругу и отправлять ее на кухню? Не имеет смысла начинать утро со скандала. Есть один способ сохранить мир в семье и выпить любимый напиток с утра.
Британский дизайнер Джошуа Ренуф воплотил мечту миллионов кофеманов: его новое изобретение позволяет просыпаться утром от приятного запаха свежесваренного кофе, который приготовит специально к пробуждению кофемашина-будильник the Barisieur.
Там еще тихо стучат металлические шарики.
Вот только не вздумайте спросонок хлопать по будильнику рукой или бросать его об стену!
У Агнии Львовны всё было просто и сурово, под её стихи можно строем ходить, но другие поэты ведь так не могут, им ведь хочется посложнее написать.
Гораций: Громко рыдает Татьяна, горе ее безутешно; Вниз с розопламенных щек слезы струятся рекой; Девичьим играм в саду беззаботно она предавалась – Мяч озорной удержать в тонких перстах не смогла...
Владимир Маяковский: В этом мире Ничто Не вечно, Вот и теперь Матерись или плачь: Прямо с берега Сверзился в речку Девочки Тани Мяч...
Иван Крылов: Девица некая по имени Татьяна, Умом изрядная и телом без изъяна, В деревне дни влача, Не мыслила себе досуга без мяча. То ножкою поддаст, то ручкою толкнет, И, заигравшись с ним, не слышит и вполуха. Господь не уберег, случилася проруха – Игривый мяч упал в пучину вод...
![[ uploaded image ]](/up/14-09/09-7094-15168855891_895f206851_b.jpg)
Эта песня для него.
![[ uploaded image ]](/up/14-08/24-7066-incrabili.jpg)
При одной мысли о том, что завтра утром тебе рано вставать становится очень мерзко и грустно. Почему это так тяжело сделать? Почему тяжело быстро проснуться и бодрым пойти на работу. Даже сейчас ты читаешь и уже чувствуешь эту лень.![[ uploaded image ]](/up/14-07/21-7006-chizhikov-tanya.jpg)
