Бывает, заплутаешь в этих ваших интернетах. Потом случайно зайдешь на сайт, а тут нет никого — тихо и пустынно. И сидишь так один, оглядываешься по сторонам, посмотреть что происходит вокруг, и становится страшно.

Замечательная новость.

Coбачка любит стоять и заглядывать за забор... Зашёл пьяный сосед, подумал йети...увезли на скорой... стащила из телеги

Дугин, описывая якобы зверства украинцев, призвал их убивать. На 18-ой минуте интервью он заявил, имея в виду украинцев, следующее: «Убивать, убивать, убивать. Больше разговоров никаких не должно быть. Как профессор я так считаю»
    Написал шляхтич Yellow Sky 16 июня '14 в 01:15

Диоген Лаэртский Младший — О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов II
Дугин, сын Гелия, евразиец. Узрев однажды гекатомбы, приносимые киммерийцами, настолько воодушевился ими, что впал в азарт, за что впоследствии и был всеми осуждаем. От этого Дугин впал в меланхолию и покинул рощу Академа-героя, позже вырубленную Суллой.

Человек идеально подходит для кошки уже по своим размерам: точно настолько крупнее её, как кошка-мама крупнее своих котят.

Вот лежишь утром просыпаясь, приходит кошка, поворачиваешься на бок чтоб обнять её, как ей будет удобней, и понимаешь, что вообще идеально спроектирован для этого. Её шея и голова лежат на левом сгибе твоего локтя удобном, правая твоя рука образует защитную арку над ней, удерживая одеяло пологом тёплого шатра, её вытянутые вперёд лапки идеально вписываются внутрь, до запястий, в так же сходящийся как и у неё, защищающий её снаружи, треугольник твоих рук, её мурлыкающее тепло, огромная нежность пушистая прижимается к твоей груди и животу. И даже щетиной на подбородке можно удачно чесать теперь ей лоб между ушами, точно так же как вылизывала её мама своим колючим языком. Я тогда думал, что котята скорее терпят её вылизывания ужасные в профилактических целях гигиены и заботы о потомстве врождённом — потому что так надо, приказы старших не обсуждаются. Теперь впервые понял, что всё наоборот — вижу насколько ей нравится, даёт понять что да, вот чеши мне лоб, это вообще отлично, потом ещё эту щёку, потом другую, потом вот так сложи ладонь и закрой мне мордочку сверху, чтобы вся мордочка была в тепле и я ощущала эту надёжность. И понимаешь, что уже надоело тебе — но, раз ей нравится, значит надо продолжать чесать лоб пока не даст понять, что всё, хватит. Вот так же и мама-кошка её вылизывала — да ей самой давно надоело, но видит как котёнок зажмурил глаза сладко, в ожидании продолжения счастья — ну ладно, значит буду продолжать пока это надо так, как вижу, сильно больше надо чем мне это не особо надо.

Похоже, кошки выбрали нас именно поэтому. Впрочем, скорее за то, что лишь мы в этом мире всегда были единственным источником для них вкусных питательных мышей, а теперь и промышленно изготавливаемого кошачьего корма. И того, чтобы кто-то к ним всю жизнь относился как их мама-кошка в самом начале их жизни недолгом. Никто никогда больше такого им этого не заменит, гарантированно.

Оглядываюсь вокруг, внимательно изучаю город, как солнце лежит ярким бликом на отражающей его, достаточно глянцевой для того, стене высотной башни, и соседних домах, отмечаю всю точность градиентов, перепроверяю специально, оглядываюсь, картинка мира безупречна: да, всех вокруг, и думаю себе: «Ну вот, в снах наших, значит, мы вполне можем, нам хватает вычислительных ресурсов, все это просчитывать — для идеального, неотличимого от реального мира, изображения. Вот ведь, не далее как вчера (несколько часов назад только, вы помните, как раз в очередной раз сетовал, что занятно, и сам я это помнил в этом сне) — в этом как раз, куда утром возвращаемся, что уж полгода мироздание явно экономит на видеоэффектах: всё серое, грязное и крайне унылое долгими неделями подряд, складывающимися в целые месяцы, в полгода. Чёрные кошмарные скелеты деревьев лишь торчат вместо их самих, столь прекрасных зелёных шумящих».

Иду туда, зная, что сон долгий, всё тут стабильно, о предыдущих приключениях даже не буду рассказывать, они проходили в полной людей части этого мира, что вон позади и левее теперь от меня, где играют в традиционный корейский военизированный футбол с их восточными мечами, и куда только что неосторожно спрыгнул к ним с трибуны прямо на арену, чуть не задавил пару спортменов, и их перепугал да и сам задумался — куда ты лезешь, смотри как они пусть и для вида, напоказ, но всё ж отлично вооружены, выбираясь по найденному, избранному маршруту к югу, к более свободным пространствам из их огромного странного, не как у нас, торгового центра.

Справа от башни тихий просторный зелёный двор, весь заросший высокими травами, лишь посреди него ведёт меж стен многоэтажек асфальтовая дорожка. Впереди бегут три собаки. Дикие, бродяги, местные. Два пса покрупнее, поджарые, длинноногие, короткошерстные, с удлинёнными мордами — но не породистые, метисы, во всяком случае у нас такой породы нет, да и у них они видно что не продукт намеренной селекции. В холке почти с меня. Но я понимаю: тут это нормально, тут такие собаки. И, явно поменьше, их женщина. С на удивление короткой мордочкой, что делает её голову округлой, и странно похожей на человеческую. Наши собаки с плоской мордой более гротескны всегда — тут это натуральное. Бегут неторопливо, позволяют себя догнать, самка бежит рядом, посматривает, склоняюсь к ней на ходу и прижимаюсь на миг к её шее, давая понять, что настроен дружественно, пусть не боятся меня. И вдруг понимаю, отчего она тоже искала моего расположения, пыталась, как я верно понял, заручиться им. Чуть дальше в траве по левую сторону от нашей дорожки — вдруг один, два, сразу много смешных пушистых щенят. Тоже необычно крупных, ещё лохматых, как кролики возятся в траве, прыгают довольно высоко, играют. Так много их! Собака убегает вперёд, вижу на шкуре её короткой палево-рыжеватой пятна шрамов: то ли от ран, то ли от какой-то инфекции, незнакомой мне, этого мира.

Хороший мир. Надо туда будет почаще возвращаться.

А, да я ведь и был там. Причём, именно в этом его районе несколько раз. Он состыкован с некими другими векторами... хм, скажу проще: оттуда я уж знаю куда ещё можно пройти.

Сейчас смешно было. Топаю, значит, по лужам — всех с первым дождём, кстати, у нас тут за зиму. За спиной рюкзак, в ём монитор, еле влез собака. Но уже не закрывается, понятно — отчего я весь маршрут больше сфокусирован на тончайших ощущениях позвоночника, чтоб, значит, если вдруг тот скажет, что эта хрень расползлась и начала падать: в ловком прыжке извернувшись успеть поймать его. А одет вообще как полярник: в шапкоперчатки, норвежскую парку, рассчитанную на белых медведей, да ещё морской шарф (этот их, западный, по нашему суперсопливчик в общем). Потому что реально дует при смене климатов, сыро и сугробы вокруг. И эпидемия зомби гриппа выкашивает нацию.

Вдруг чувствую сзади кто-то догоняет. Им, позвоночником, чувствую. Тем более что ему был приказ такой как раз: чувствовать. Догоняет-догоняет, догнал, и прижимается сзади совсем уж неприлично вплотную. Начинаю разворачивать рыло в капюшоне, ограничивающем обзор до туннельного зрения: девушка, старшеклассница, позади её подруги.

— Ой, вы простите, но я должна была вас обнять. Мы тут поспорили.

— Конечно, — говорю, — нате обнимайте.

Чтобы вот точно ей засчитали, а то скажут, что не годится, я ж обернулся быстрее.

Обняла.

Такое сразу ощущение радости. Всё же осталось в этом трагическом унылом мире, сером, заснеженном, в эту пору, когда основной цвет в нём — цвет тающей грязи — это бессмертное чудо, эта спонтанная радость, не имеющая к себе никаких особых причин, не нуждающаяся в них. Вот тебе живой, явный, будто специально явленный тебе пример.

Иду дальше думаю: «Вот уж я сам бы никогда не решился догонять обнимать такого полярника бородатого дикого за широкоформатный монитор еле умещающийся в его рюкзаке».

Сегодня опять было забавно — люблю наш заколдованный район. Вышел за пивом, хорошим, редким, что нечасто когда уж выбрасывают™ — да, времена горбачёвского дефицита вернулись уж давно; любуюсь торосами и серой пеленой прекрасной взаместо неба нашего, что давно только там, в воспоминаниях смутных. Навстречу по лыжне средь сугробов повсеместных фигачат старшеклассники наивные юные. И в арьергарде табуна, пропуская вперёд одноклассниц готических в белом гриме, ребята выжирают из горла весело, с милыми шутками, бутылку водки под закусь из каких-то карамелек, не разобрал, не вглядывался даже, не моё дело.

Что-то плохое происходит с миром. Мы в старших классах, под конец СССР максимум что себе позволяли — полтора литра разливного пива на четверых из стаканов благородных, на модной культовой советской кухне эпической рокенрольной, по весне, когда романтика зашкаливает и мир так прекрасен, загадочен и манит — чтоб пойти потом и веселиться беспредельно посреди всего этого свежего, романтического, зовущего. И нам надолго хватало. И водку из горла мы, рассказывал, ближе к уходу на срочную лишь раз позволили себе — и то уже перед этим прогуляв всю ночь по Москве, будучи щедро угощёнными шотландским виски из багажника каких-то коммерсантов, и вот нарвавшись в центре у Кремля (как смутно помню — это если пойти от него налево, туда в общем, впрочем, сие есть загадка теперь: там такая заря полыхала, мне уж было не до топологии бренной сугубо) на очередных дружественных служителей Бахуса, когда уж так весело было, что неважно было что пить, и как меня потом будут нести друзья домой. А они вот после школьных уроков уже водкой из горла посреди сугробов сраных унылых разминаются.

Притом видно ж, даже мимо проходя — хорошие же ребята и девчата. Отчего ж так?

Земля вращается всё быстрее и быстрее, быстрее, чем кофе остывает в чашке, внезапно — нули в системном трэе, или лицо — в узорах деревяшки, того вечного древа Сефирот, под которым похоронят все законы, марш-марш вперёд, мой благословенный народ, нас ждут впереди новые иерихоны, нас ждут легионы неправых в этом мире с левосторонним движением, в деснице — кнут, в шуйце — пряник, а в небесах — стовосьмифазное напряжение, мы устроим им вселенскую дискотеку, пляски варваров на осколках цивилизации, ведь это так свойственно Человеку — слепому червю планетарной канализации, где в тёплом бульоне телевизионной жвачки безумцы пожирают друг друга, обрастая шерстью и опускаясь на карачки, и нигде нет выхода из этого круга, я буду знать, когда рухнет эта плотина, я в этот момент посмотрю на небо, туда, где сын плотника Буратино всё кормит миллионы тремя корочками хлеба...

...я рассмеюсь тихо своему синдрому случайного совпадения слов, ожегши ладонь о кофейную чашку, за окном — продолжением снов — Земля вращается всё чаще и чаще.

ленин сын горшечника мог бесконечно долго смотреть на желтоватую воду в арыке на пламя пляшущее в печурке на узловатые сильные пальцы отца оставляющие концентрические узоры на вращающемся куске мокрой глины поскрипывал круг потрескивал в печурке хворост который подбрасывал ленин убаюкивая убаюкивая и ленин соскальзывал в сон как на подушку набитую душистой травой и снилось ему что мир это огромный кувшин на внутренней поверхности которого живут все соседи все люди все святые и коты и дервиши и почтенные суфии и али баба и сорок разбойников и кричат муэдзины бисмилляхи взывая к небу а на самом деле взывают сами к себе и смотрят учёные в небо а получается что смотрят на таких же как они а птицы парящие между твердью и твердью снизу похожи на соринки в глазу а маленький ленин несёт этот огромный кувшин на плече волшебный кувшин созданный его отцом стараясь не разлить радость плещущуюся в горлышке стараясь не споткнуться под тяжестью не видно дороги и иногда радость льёт через край и нектарная душистая капля радости скользит по крутому боку кувшина прижатому к щеке ленина и он слизывает её но пока она стекала напиталась глины и стала кислой как уксус и вдруг пустота под ногой пошатнула хрупкое равновесие и ленин роняя драгоценную ношу падает с подушки набитой душистой травой и слышит малыш подбрось хвороста