Слава Богу бородатому-поддатому, что у нас дизайн сайта, удобства и прикрасы остаются без изменений, а то некоторые поменяли ТАК, что хер там теперь что проссышь. На мой скромный взгляд, дизайн Рысей совершенен, точен и безупречен. А у Дирти просто такая судьба.

Большую часть своей жизни я прожил в самом центре города, в старых кварталах, хранящих шик и блеск дореволюционного нефтяного бума, в части города, где эклектика архитектуры дореволюционной соседствует с вполне себе гигантизмом сталинок. В одном из таких старых зданий, прямо на углу нашей улицы распологался кожвендиспансер. И, разумеется, моими родителями и родителями всех моих сверстников нам было строго-настрого запрещено даже приближаться к этому зданию. Истории о невозможных заразных больных и лабораториях с крысами надолго отвадили нас этого места. Впрочем, что греха таить, полного игнорирования избежать не удалось — в студенческие годы мне пришлось там лечиться. Ну, да ладно... И что я привязался к этому диспансеру? А вот послушайте...

В общем, снится мне, что поздно вечером мы с друзьями, мальчиками и девочками, собрались как раз у этого диспансера и что-то обсуждаем. Вокруг довльно оживленно, соседи почти все на улице, лето, жара. И вдруг кто-то кричит: смотрите, смотрите, инопланетяне! Я поднимаю голову и вижу что на ночном темном небе огромные, очень яркие и разноцветные шары, соединенные между собой блестящими металлическими трубами. Похоже на сетку, на пересечении линий которой эти шары. И шары эти такие красивые, яркие, переливаются всеми цветами радуги, но не светятся, а как-то освещены снизу, с земли. И все люди задрав голову замерли в каком-то восторге, смешанном с тревогой. И тут я начинаю понимать, что никакие это не инопланетяне, а это просто НАЧАЛОСЬ! Вот это ощущение — НАЧАЛОСЬ — такое четкое само по себе и совсем непонятно, что началось. И я озираюсь вокруг и вижу лица друзей своих, девчонок наших, радостно и с восторгом наблюдающих эту невероятную картину и понимаю, что никто не дошадывается даже, что это началось... И я понимаю, что нет никакого смысла говорить им что-то, стараться предупредить их, рассказать им о своих чувствах — они не поймут, не поверят. И сердце тогда мое сердце от жалости к ним и к себе так сильно сжалось, мне стало так одиноко и очень грустно, что все это — моя улица, мой город, мои друзья — скоро исчезнет. Без следа... И нет накакой возможности ни предотвратить это, ни остановить, ни даже предупредить. Гибель неминуема и я единственный, кто знает об этом сейчас, в момент, пока все думают, что нас навестили представители внеземных цивилизаций... От этого сложного и тяжкого чувства я проснулся и лица моих друзей стояли перед моими глазами и я был очень рад, что это был всего лишь сон! Что завтра утром или днем, или вечером я снова увижу лмца моих друзей и подруг, мы снова будем смеяться, шататься по улочкам, курить в тихую и рассказывать друг другу, как происходит секс между мужчиной и женщиной, придумывая позы и сценарии на ходу, и все, что только что, во сне, я считал потерянным навсегда, еще живо, еще будет составлять мою жизнь и радовать меня. И так оно и было еще много лет...

Ну что военные, с днём защитника купечества, что ли.

Мне как-то до сих пор непонятно, зачем они так. Ну выбросили б «Красной», оставили бы просто «Армии и ВМФ». Впрочем, понятно, они тогда всё рушили, направо и налево. До основанья, а затем?..

Но так с тех пор и осталось некое это длящееся недоумение, что шутка их затянулась. Что не могут наши героические вооружённые силы вот так вот, десятилетиями уж, лишь вот теперь безопасность их вороватого купечества забесплатно обслуживать, пламенно прислуживать, самоотречённо охранять покой кого надо. Впрочем, Рим тогда именно это и сгубило — империя рушится, когда атланты, удерживающие свод, слишком долго взирают беспристрастно, каменно, на оргии развращённых патрициев там, внизу.

Это базовое философское противоречие. Система не может призывать к героизму, самопожертвованию, высшей этике — в отношении наиболее подлых, циничных, лживых и предающих ежедневно всех. Можно делать бизнес на вымирании страны, разграблении её, уничтожении уж из одной прихоти, так, поразвлечься — и долго, как оказывается. Но не вечно. Рано или поздно этот слон обратит внимание, что его кто-то, ощущающие себя при этом крайне хитрыми, держит за ногу. Плохо только, что он настолько уж стар и слаб, измождён этим всем — что есть основания полагать, что он просто издохнет уж, скорее чем что-то сможет тут изменить.

Свежий, сегодняшний только, вот чтоб поддержать Elsh'а в его идее. Обычно снов не рассказываю, исключительно личное. Да и основа сна — настроение, это не передать.

Еду в длинном поезде. Как всегда у меня во снах — не совсем нашем, многие элементы не из нашего мира. Такая большая междугородная электричка, и народ едет так основательно устраиваясь, обживаясь на своих местах, скорее даже креслах примерно как в самолётах, чем скамейках (но при том, это вовсе не тупой пластиковый антураж современных пригородных экспрессов и вон недавнего второго кольца — нет, всё такое наше старое, деревянно-металлическое, просторное, сделанное ещё руками людей: но не советское, а как бы китайское, времён того ещё КНР, сугубо социалистического; ну или КНДР если хотите — другой дизайн во всём).

Едем долго. Много всего происходит во сне. И на одной из остановок, просто как один эпизод, не самый даже главный, в вагоны в середине (а я такой, значит, по всей электричке лазаю, всяких приключении ищу) вваливаются усталые такие солдаты царизма дореволюционные, все в усах там, волосах, бородах. В шинелях серых потёртых и папахах. Натурально, папахах, тоже серых таких. Я уже там во сне по этим папахам стал угорать позже, в его следующих эпизодах. «Всё, говорят, революция наступает. Батюшку императора свергать будем». Устало так, замучанно. Видно что сильно лень, но как прежде жить — уж вовсе никак. И в сочленениях вагонов, таких, примерно как у икарусов, шарнирных, у них уж там пирамиды составлены из старых таких винтовок, патронов к ним вокруг насыпано. Трёхлинеек и ещё каких-то удивительных, с более массивным таким цевьём из цельного дерева, ещё жирнее чем у мосинок рядом, почти полностью охватывающим и ствол сверху и таким характерным округлым наплывом ближе к дульному срезу. Светлого дерева такого, дешёвые тоже, выщербленные все — видно что не только со складов, не новые.

— О, — говорю, — мужики, а это что за фигня? Впервые такое вижу.

— Да хер его знает, что выдали с тем и воюем. — Видно, что бойцам вообще уже ни до чего.

«Круто, — думаю себе во сне, — явно какая-то необычная штука, слегка парадоксальная для нашего мира». Угу, типа всё остальное вокруг тебя обычное. Смешной.

Ну а потом приехали, и много всякого ещё было. И снова — та особая радость быть в мире, что открыт, в котором не всё ещё убито и разворовано, полно новых возможностей хоть завтра — да и уже сегодня, прямо сейчас. Направо рыло повернёшь — что-то интересное сразу увидишь, налево — уже другое, дальше по вагонам пойдёшь — совсем что-то неожиданное встретишь, приедешь — там вовсе другой город, которого на всей прежней планете твоей не было и нет. Вот это — главное настроение этого сна: свежесть и новизна мира. Его незатёртость как у нас тут давно.

Вот затем старых людей он убивает, и новых создаёт. Чтоб не скучно было его пассажирам в целом.


Вот примерно так. Чисто подержать идею Elsh'а писать про наши смешные сны.

На самом деле это не первый сон как таковой, а лишь первое описание кошмарного сна. В принципе, кошмарным его можно не считать, потому что я не проснулся в холодном поту с учащенным дыханием. Просто в нем присутствовало чувство обреченности.

Снится мне, что я и моя мама спускаемся в метро. На одной из тех неглубоких станций, где нет эскалаторов и перроны с обеих сторон открыты и два ряда мощных колонн удалаются от лестниц с нашей стороны к другому выходу, на другую сторону площади. Но какая именно это станция — не известно. Мы и все остальные люди спустились в метро не потому, что нам нужно куда-то ехать, мы спустились чтобы спрятаться. Видимо, от бомбежек или какого-то другого катаклизма, причина не ясна. Народу много, но нет паники и толчеи, люди организованы и спокойны, несмотря на то, что их много, нет никакой толкотни. Почти вся лестница и перрон заполнены ими, тихо переговаривающимися между собой, по большей части, недоумевающими, что же происходит там наверху и что будет дальше с нами, теми, кто внизу. Мы с мамой стоим на лестнице. И вдруг я вижу, что справа от меня на пути выезжает вагон. Именно вагон, без локомотива или как он там называется. Едет он медленно, двери его открыты, он освещен и внутри стоят и сидят люди. Но неестественно неподвижно. Кто-то даже стоит прислонившись у самых дверей, но опять же совершенно неподвижно. Они нас видят и не замечают будто. Появление вагона не вызывает особых эмоций у толпы на перроне и лестницах, многие с изумлением наблюдают, как вагон медленно проезжает и уезжает дальше, удаляясь в темный тоннель. Не успел этот вагон уехать, как за ним, по тем же путям, в том же направлении появляется еще один вагон, просто вагон, сам, один, катящийся словно по инерции, но в нем уже люди движутся. Более того, они переговариваются с теми, кто на перроне. В руках у многих пассажиров вагона какие-то мешки. И вот они подтаскивают их к открытым дверям, начинают доставать из них свежие буханки круглого хлеба и передавать тем, кто стоит на перроне. Люди принимают этот хлеб и передают дальше. Хрустящие, поджаренные буханки начинают мелькать над головами толпы. Вагон едет не останавливаясь, но медленно и сидяшие внутри успевают передать весь хлеб на перрон. И опять же все это без паники, без криков, без толкотни. Организованно и миролюбиво. Я решаю спуститься на перрон, потому что вдруг мне захотелось свежей горбушки хрустящего, еще тёплого хлеба. Я направляюсь вниз и до меня доходит звук текущей воды, низкое, глубокое журчание. Оказавшись на перроне я посмотрел на пути и увидел, что там течет вода. И не просто ручеек — весь путь почти до краев платформы заполнен водой. И вода такая чистая, прозрачная, что видно каждую шпалу, каждый проводок и течет она почти ровно, но с большой скоростью. Не знаю, как долго я завороженный смотрел на эту воду — ее было много, она была чистой, но текла с почти угрожающей, устрашающей скоростью — и было ощущение подавленности от знания, какого-то тайного, одного мне известного знания, что нам не удастся выбраться отсюда, что это и есть конец; такой непохожий на конец света, такой одинокий и такой тихий; и нам не удастся ни уехать, ни уплыть. Горбушки мне так и не досталось — я проснулся...

Ацтеки и Миштеки. Знали бы они, как лечить сальмонеллу, мы сейчас могли бы наблюдать несколько иную картину Нового Света. Но сегодня имеем, что имеем...

Я, так даже и график не умею составить. Да какой там график! Таблицу и ту с трудом осиливаю. Если что, сразу кричу: Эрика! Она хоть знает. А вот этот японский пенсионер каким-то образом рисует! Да, в Exсel. Там еще и видео есть, но у меня какие-то черти что-то сплели не так и видео я вставлять теперь не могу... tut and tut немного больше иллюстраций с аглицким текстом. Да, погуглил. Смог.
А вы, это... Энджой.

Ну вот, совсем наелась. Впервые на днях оставила в своей миске еду. До этого лопала как карликовый бегемот. Помните, в учебке были такие, полторашники? Пришедшие с недобором веса. Так вот эта у меня была четырёшница.

Позвонки перестали так трагично проступать, пупок правда остался, и изящная ложбинка под рёбрами. При всём своём всепожирании, она ещё и ухитрилась сохранить талию. Та свежая ранка на лапке зажила. Глаз выздоровел, больше не щурит его. Клычки разве остались немного обломанными, и ухо чуть порванное. Но, главное, от месяца недавних лютых морозов удалось её спасти. Приходит ночью, ложится мне на живот, мурлыкает. Взгляд стал осмысленный, спокойный. Как настолько домашняя кошка могла остаться умирать от голода на улице? По объявлениям, что развесил, так никто и не позвонил ни разу. То ли не видели, и скучают сейчас по ней, то ли умер кто, и вот она осталась.

Странно, коммунисты за неполный век прошли все те же стадии, что до них (очень схоже идеалистические в отношении природы человека и возможностей по её внезапному ловкому такому улучшению) христиане за два тысячелетия.

Краткий теоретический, визионерский этап, зажегший столь многих, на общем фоне пока незаметных, впрочем — гонения и подавление, мученичество, отчаянная, обречённая борьба — внезапный, совершенно неожиданный расцвет и господство во всей локальной цивилизации — внутренние конфликты, схизма, партийная борьба, официально декларируемые ереси — террор и инквизиция в отношении паствы — войны за веру, священные крестовые походы — снова господство и успокоение — распад и постепенная, в итоге полная деградация кадрового состава — вызванный этим конец цивилизации подобного типа, кровавый и трагический, вызвавший множество последовавших конфликтов и смертей.

Но какие всё же коммунисты шустрые, а?