Свиристели опьянели

Разошлись, однако, свиристели. В прошлом году, помню, такое же было. И вот опять! Не предотвратимо катятся ко дну. Прям, алкоголизмом уже попахивает.

Elsh › Они ж псицы. Чего с них взять? Деградируют как могут.

Этого, лесводоптицеохраны на них нет, с орнитологами (вот только доблестного Лаэртского вспоминали) и егерями.

Зато, заметьте, за медведей что пришли тогда, слопали их и тоже чуйствовали себе после несколько невнятно — ну никто до сих пор не побеспокоился. А ведь они куда более близкие к нам твари. Живородящие млекопитающие. Когда свиристели тоже хорошие конечно — но в этих двух аспектах не очень.

Полагаю, журналисты пишут какую-то странную ерунду для горожан: яблоки к поздней осени опадают (даже антоновка), а ежели что и остаётся висеть на ветке, то сморщенное, гнилое и совершенно несъедобное, ни одна птица это не тронет. Далее: рябина попросту не успевает перезреть и начать бродить, ея подмораживают первые заморозки — також и шиповник, и боярышник. Удивительно, но шишки еловые и сосновые тоже не бродят, пусть журналисты прочтут и удивятся (хотел написать «удавятся», но не стал).

Tomorrow › Так, может, рябина и другое всякое просто замерзает, а весной, когда размораживается, уже и портится? Я ж не н\знаю, у нас тут всего этого отродясь не было. Из всего экзотического тут только вороны на пальмах.

Elsh › К весне (настоящей, не календарной — у нас тут вон календарная и ночью прошедшею было двадцать пять градусов мороза) птицы подъедают ягоды практически подчистую, весна — самое у них голодное время. Сосед кормит синиц хлебом, не жалеет ни хлеба, ни, кстати, синиц (нельзя им хлеб); хотя, может быть, не кормит, а откармливает? Кстати, эта зима — не самая для них голодная, сойки остались в лесу, снегирей тоже не видно.

Tomorrow › Синицам надо сало-мясо. Они ж хищники. Прямые потомки птеродактилей.

Не спорьте с ним, тупо распечатайте и дайте листовку: чем кормить синиц, уток, слонов, кенгурей — а чем нет, не надо. Ежли он у вас хоть немного грамотный — сам разберётся.

Как говорил Мао: «Напечатанное дацзыбао куда понятней для китайских крестьян, чем даже самая проницательная и возвышенная речь оратора. А отчего так? Да я и сам не знаю».

Indian › Я с ним не только не разговариваю — не здороваюсь даже (с соседом, не с Великим Кормчим).
Это не город, тут всё сложнее.
Тут попадаются удивительные создания: вот как-то давно, лет десять назад, когда ещё мой прежний пёс был жив и бодр, у других моих соседей (с которыми я тоже не разговариваю) убежал их молодой пёс (сейчас его тоже уж нет). Хозяйка ездила по посёлку на автомобиле порше кайен, искала беглеца (с открытой дверью, дабы поваднее было звать и свистеть). Нашёл его я — случайно, гуляя со своим псом. Соседский вьюнош рычал, боялся, мой друг тоже скакал довольно-таки агрессивно; тут подъехала хозяйка на своём сутенёрско-драгдилерском авто и предложила мне «подманить моей собакой её пса». Натурально, я ей подробно объяснил, в какую сторону идти и что именно и в какие естественные отверстия тела ей надобно засунуть. С тех пор не общаемся.
С кормильцем птичек не разговариваю по иной причине, но это долго рассказывать.

Вечноживое Солнце Поднебесной, очевидно, слукавил: печатное слово очаровывает даже сынов земли, а краснобайствовать может даже гость с потолочной балки, особливо ежели прихватить его на горячем.

Tomorrow › Не хотел бы я быть вашим соседом, больно вы суровый...

Elsh › Я не суровый, я устал. Устал разбираться с тем, что в голове у оппонента. Мне проще/полезнее/целесообразнее отказать ему в доступе, образно выражаясь.

Tomorrow › Аравийский вам намекнул, крайне деликатно, как и подобает аравийскому дипломату, на крайне тонкую вещь, на какую способны лишь лучшие, и самые редкие наши друзья. И таких бывают на нашем веку лишь считанные единицы.

И о чём я вас предупреждал изначально, с вашего сразу появленья тут. И, как вижу, так всё и напрасно тратил силы.

Как вон наша милая Алёнка, где она вовсе профессионал высшего уровня.

Если вы все позволите, осмелюсь. Поскольку, простите, тот наш давний принцип sapienti sat, как известно, не работает уже до момента, когда Эней покинул Илион и в итоге когда-то потом возникла их эта этрусская наша с вами латынь. Над этим принципом уже гомеровы боги гомерически смеялись.

Неужели же, боги,
Это вас веселит?!...

Что из вас уже давно, изначально, эманирует боль, и как следствие, ненависть ко всему, даже заинькам нашим, милым пёсам, что готовы жизнь отдать за нас.

Вы ею делитесь с нами щедро. Покорно благодарю, нам всем и собственных хватает. Негоже так, сударь.

Зло в человеке отравляет всё вокруг него.
Но в первую очередь — его самого.

А это, я уж без себя, без Алёнки, разве что вы позовёте её обратно, скажу — верный признак усталости (я её тогда о том же предупреждал, и, вижу, тщетно). Надо всё бросить, найти в себе мужество даже на это. И успокоиться. Как это делали равно наши те давние православные чудотворцы и святые отшельники, и наши китайско-японские мастера дхьяны.

Вы устали, вы сами понимаете это предельно. Вы погибаете, убиваете себя, будучи вовлечены в колесо этой усталости. Мы все прошли через подобные состояния. Особенно все кто служили, в качестве почётной обязанности каждого тут, и не были полными и всегда хозяевами своему распорядку (заметьте, намеренно не говорю: себе или своей жизни, судьбе; это важно). Тут главное: найти в себе талант бросить всё отягчающее, лечь и отдохнуть. А потом завести себе нового пушистого пса или кота, найти своего ребёнка от одной из бывших; завести нового с будущей... Думаю, я достаточно понятно. Есть возможность спрыгнуть с чёртова колеса имени Гегеля. Если, конечно, на то найдётся достаточно силы воли.

Indian › Начну с того, что мне не нужны/чужды зависть, ненависть: как Вы ухитряетесь увидеть то, чего нет? Я не вкладываю ничего подобного в то, что пишу; ежели написал, что устал, то это значит лишь то, что значит, я не вкладываю в свои слова двойных смыслов. Далее: я должен был пожертвовать своим псом ради каприза неприятной мне женщины? Нет, я никогда так не поступлю — не поступил и тогда.
Далее: было время — я проявлял так называемую «отзывчивость», практиковал сопереживание, помощь ближнему и прочее в этом роде, отнюдь не ожидая благодарности и прочих глупостей иже с нею. Это чрезвычайно утомляет, доложу я Вам. Посему однажды я решил прекратить эту практику — и разом потерял изрядное количество так называемых «друзей» — причины, надеюсь, не надобно пояснять? Теперь я практикую другую, сугубо утилитарную максиму: человек до тех пор оным мною считается, покуда поступками своими не докажет мне обратного. Тут никакой боли/ненависти не потребно, но походит на стрелочный прибор, шкала которого размечена для удобства разными цветами: стрелка уходит в красный сектор — переключаю тумблер в «выкл». Просто нет потребности разбираться в том, почему/отчего/для чего он/она так поступает: красный сектор — «выкл». В этом нет ни хорошего, ни дурного — я выбирал для себя оптимум и покамест остановился на такой схеме. Разбиение рутинного поведения на опциональные комплексы и доведение их до приемлемого оптимума — так я это называю. Надобно пытаться разделять разумное, осмысленное и рутинное, зачастую лишь сложно-инстинктивное; это трудно, но я пробую двигаться в эту сторону. Что это даёт/даст мне? Вероятно, некоторое количество покоя. Вероятно, двигаясь в этом направлении, я что-либо потеряю/найду/другое: я к этому готов.

Tomorrow › Из всех человеческих чувств наиболее хрупким, наверное, является доверие. Да чего там хрупким, практически, одноразовым. И мне кажется, (тут надо добавить, видимо, к сожалению), именно оно дает нам душевный отдых. Такой, который мы можем получать разве что от литературы. Литература великая и, несомненно, очень нужная, полезная вещь. Не всякая, разумеется, но во вкусах нашей неширокой публики я не сомневаюсь. Однако, пусть даже высшей пробы все же палка о двух концах. Ибо она задает планку. Планку нравственности, а в лучших ее творениях, и морали. И зачастую простой обыватель не может перепрыгнуть за этот частокол — он слишком высок для него. И происходит то, от чего нас вся эта высоконравственная литература предостерегает, сама же приводя в движение шестеренки различения — раскол. В том смысле, что в умах и душах перепрыгнувших и достигших высот этой морали, понявших ее, те, кто на это не способен становятся маленькими, бедными людьми. Мы сочувствуем Акакию Акакиевичу из «Шинели» всем сердцем, но в результате ненавидим и призираем тех, кто не может понять это произведение или не испытывает никакого сочувствия к персонажу и даже к автору. Мы как бы идеализируем этот образ, возводим на пьедестал, никак не проникаясь сочувствием к таким же, как он, рядом с нами. Достойных сожаления по другой причине, но столь же жалких, как и Акакий Акакиевич. Литература, настоящая, высокая, беспринципная и искренняя делает лучше человека, но только тогда, когда ты можешь применить ее мораль в своей жизни. Вот тут, мне кажется, нам не мешало бы помнить, что не всякий человек должен быть таким, каким он предстает в нашем воображении согласно прочтенной литературе. Люди, не понимающие нашу мораль, не достигшие, не постигшие ее, оказываются за забором нашего сочувствия. И это и есть другой конец литературы. Хотя на самом деле она тут ни при чем. Это мы недопонимаем или не можем применить понятую мораль к жизни, к реальности. Или мне только так кажется, что сочувствие это как раз то единственное, чего заслуживает каждый человек...

Elsh › О, роль литературы — это достаточно сложная тема для обсуждения, это всё равно, по выражению Стругацких, что изучать Солнце.
Я попробую дополнить Вас тем, что скажу: люди всегда любили виртуальные среды, с удовольствием их создавали и пользовались оными. Некоторых виртуальных сред мы с Вами касаться не станем по этическим соображениям, но литература тут не исключение, а, скорее, правило: одна из ролей литературы как виртуальной среды — доставить читателю возможность сопереживать персонажам, не тратя реальных ресурсов. Это необычайно важно: читатель погружается в коллизии книги, получая неоценимую возможность обрести некий — вполне реальный! — опыт в событийной, вещной и ментальной областях, не подвергая риску свою материальную оболочку и психику.
Далее: виртуальная среда такой сложности, как литература, существует безо всякой видимой цели (ранее на начальных этапах, целеполагание было возможно, сейчас уже — нет). Читатель, погружаясь в нея, ищет и находит/не находит то, за чем он туда, собственно, пришёл. Может ли выбор читателя вызывать, скажем, у меня (лично, оценочно), презрение? Однозначно, со всей определённостию — нет; это, опять-таки, относится к области этики — выбор каждого из нас, некоторым образом, священен, никто не вправе порицать нас за него, тем паче, осуждать/презирать. Сложность заключена лишь в том, что некоторые не способны увидеть тут именно этическую составляющую. Ещё большая (ежели можно так выразиться) сложность заключается в разделении этики индивидуальной и социальной. Индивидуально я могу вообще отказаться от общепринятой этики, но, опять-таки, по этическим соображениям, не могу позволить себе переносить индивидуальное в общественное.

Indian › И кстати, о птицах: то, что я писал о Бэнксе и «Культуре», будет продолжено — были обстоятельства, кои мешали мне сосредоточиться.

из всего экзотического тут только вороны на пальмах [×]