У Летова ссылки на него были. Возможно в «Мёртвые», но мне кажется ещё раньше встречал в интервью где-то, в самиздатовской «Контркультуре» наверное.У Летова на всё были ссылки. Энциклопедических знаний был человечище.
Фактически, он сформировал этим часть моей сферы интересов лет в 13–18, когда я стал интересоваться Новой волной — той частью передовой мировой культуры, которая даже тогда проникала в СССР крайне трудно и лишь для тех, кто знал, чего искать.
Я старательно исследовал тогда каждую отсылку у людей, что уже показали свой вкус и разумность. Это было непросто. Интернета не было
совсем, в советских библиотеках об этом ничего не лежало. Например, услышав в «
Альтернативе» Гребенщикова:
И что мне с того, что я не вписан в план,
И даже с того, что я не растаман?
— что такое «растаман» я примерно догадался: какое-то философско-мистически-наркоманское явление вероятно, но вот узнать это определённо и в подробностях тогда было совершенно невозможно ниоткуда.
И вот отсылки из случайно попавшегося мне подпольного самиздатовского журнала «Контркультура» точно так же я тогда жадно исследовал. А их там много было всяких. Это был для того времени такой сундук со смысловыми пиратскими сокровищами — необычайная концентрация в одном месте того, что нигде больше в принципе не встретишь.
Славный был
журнал.
Мне тогда случайно попался его номер, посвящённый смерти Янки. Вот такой.
Странно это... мы тогда были полностью уверены, что отныне всё будет теперь такое же: настоящее, честное. Всюду.
Сродни тому чистому радостному революционному энтузиазму 20-х.По прошествии лет оказывается, что это был короткий промежуток в конце 80-х — самом начале 90-х.
Давно собирался начать у нас выкладывать
оттуда хотя бы часть текстов...
Ладно, постепенно начну.
CONFRONTATION
ИЛИ
ЖИВЫЕ И МЕРТВЫЕ
(стенограмма речи, произнесенной А.Плюхой
на конно-травяном выпасе в Новогиреево
в новогоднюю ночь 1991 г.)
Слепа ли вера
Пуста ли надежда
И трепетна ли любовь?
Живой не умрёт. Очень бы не плохо, чтоб так оно и было. Да только не видно, чтобы последнее время это правило работало. Людей косит вокруг целыми рядами. Полгода назад говорил с человеком, соглашался, вместе от чего-то торчали. Говорил себе: «Вот ништяк, человек врубается. Не один, значит, такой..» Сейчас смотрю в его глаза, а он глазами шнырь, шнырь — лопочет что-то совсем уже жалкое. И этакое подобострастие. И с таким вот человеком я кон вместе курить ни за что не стану. Из него полезть может всё, что угодно, он от собственного ужаса и самоотвращения готов на всё. Потому как знает он в себе «тварь» и ссыт её до синевы под ногтями. Знает, что слаб и бездарен, глуп и неказист, а главное: знает, что он трус. Нельзя остановиться ему ни на секунду. Остановка — смерть. И идёт ебля мозгов себе, тому, кто рядом, тому, кто позволит, всем окружающим, всем соратникам, людям всей земли... Что же делать ему несчастному. Идти в школу, в институт, в подмастерья. Научится делать что-то, хоть что, но чтоб жаба домой пришла и сказала: «Хорош ты у меня». А ты хорош? А ты знаешь, что ты говно, насрать на тебя и то много? «Носрато — признак мощи», как говорит Жаба (на этот раз уже наш Жаба).
...Последнее время как прочту что-либо, особенно из так называемой рок-прессы, не то чтоб противно, не то чтоб злость, а просто грустно делается. Вот смерть, когда приснится, так же грустно. До чего же может дойти Человек в своём ничтожестве. Как сочетается этот всепоглощающий ужас и эта бесстыдная наглость. Неужели ты всерьез думаешь уйти от расплаты. И чем хуже тебе, тем сильнее ты заплатишь за своё бесстыдство. А ты заплатишь. Но почему это пугает тебя меньше, чем вид другого ничтожества, унижающего на твоих глазах стоящих рядом с ним, унижающего тебя. Неужели для того, чтобы способен ты был на чудо, нужно драть тебя и в хвост и в гриву, измываться над твоими близкими, ставить утюги тебе на спину, оскорбить твоего Бога, если у тебя еще может быть Бог. «С другими я всё время в борьбе, а с тобой — нет», говорит своей молодой жене самый лютый враг комиссара Каттани. И в глазах его щенячье «побей меня». Не жена тебе нужна, дружок, а муж. Чтобы избил тебя. Уже и не знаю какие слова и истории придумать, чтоб о том же самом по-новому. Но ты выслушаешь, посмотришь, прочтешь, приссышь опять до мокроты в паху и будешь ждать, когда твои обделавшиеся соратнички назовут это новой банальностью, говном, золотом, не важно чем — лишь бы не своим собственным именем. Ты ведь и Дьявола от Бога отделил ради этого, чтобы благословить эту дрожь в коленях. И не страшно, что есть тебе что потерять — деньги, семью, любовь, нет, не это ты боишься потерять. Измочалили тебя свои же и превратили своим страхом в такое, что осталось испуганное свиное рыльце, боящееся самого страха. Переломиться ты боишься, с пола поднять, два шага сделать. Ты ведь и придумал всю эту сраную цивилизацию, чтобы оградить себя от себя. Встал в шесть, побрился, помылся, пожрал, на работу, погорбатил на такую же как ты сволочь, за гроши какие-то вшивые (разве можно сравнить Mercedes 500 со «Спасибо»), пришел домой, в лучшем случае трахнул жену наскоро и спать. Ты уже так от этого отупел, что никакие живые слова до тебя не доходят. Враги они и есть враги. Ну откуда ты знаешь, кто враг, а кто нет. Это ведь только Бог может знать. А ты — так: «носрато».
Профессионализм — это ж надо такую пакость поставить на алтарь. И не то, чтоб это действительно какая пакость была, нет. Пакость в том, что он на алтаре стоит. По нему мерять, по нему шить. И нет этой дряни никаких границ, интернациональная вещь — вся эта мерзость, какую человекоподобное, человекоязычное население придумать может.
«Наконец-то Рок'n'Ролл принял свои настоящие формы, не про птичек каких, не про колбасу, а про смерть». Это кто же автор этих замечательных строк? У кого УМА хватило? Отруби себе голову, может быть поможет. «Who feels it, knows it» — это между прочим баба сочинила — Рита Марлей. А ты про смерть. Ничего ты не понял в песнях про смерть. Для тебя, дурака, на твоих глазах сдохли люди не чета нам, сами сдохли, померли, разбились, разлетелись в разные стороны на сотню кусочков. Для чего, спрашивается? Чтоб ты трагизм в этом увидел, и насладил свой эмансипированный интеллектуальный орган. Знать не для тебя они. Знать для меня. И если не знаешь языка, нечего за словари хвататься. Нет таких словарей. Словарей вообще нет. «You've runnin' and you've runnin' and you've runnin' away — BUT YOU CAN'T RUNAWAY FROM YOURSELF!!!»
Мало тебе этого, мало?
Когда я смотрю Marley или, скажем, Джими — мне как будто по роже надавали, потыкали этой рожей в мое же собственное дерьмо. А ты еще и на колени пасть готов. Вот как только падешь на колени, как заискивающе посмотришь, как словами кумиров заговоришь, тут тебя, скота эдакого, и надобно в говно, в говно носом, чтоб очнулся. Поэтому на концертах никто давно уже не оттягивается, сидят и дерьмо свое нюхают, перебирают его как четки. Слеп ты, слеп, человек-шакал, не видишь носа своего. Чуда не видишь ежесекундного вокруг, сам не можешь творить его да и другим в этом отказываешь, в возможности такого. А если ты слышал чудо (ты же говоришь, что Янка — это чудо), как же ты после того, как его видел и слышал, такой заискивающий? Как же так? Не срастается что-то. Кто хоть раз видел, не может без этого больше жить. Ну и где же ты? «Now you've seen the Light. Stand up for your Rights».
Искусство, эстетика, культура, контркультура, Бердяев, философия... Есть только ЖИВОЕ и МЕРТВОЕ, и все живое про живое, а все мертвое про неживое. И все, и точка. Никаких тебе, таракашка ты эдакая, щелей и прочих бомбоубежищ. Это ж надо докатиться до того, чтобы сказать, что человек (ЧЕЛОВЕК!!!) может привыкнуть ко всему!?!?
Я никогда не поверю всем этим «рок»-певцам и музыкантам, что рубят они в Love или Doors или Joplin или, скажем, в «California Dreamin'» Кто-то им про это сказал? Папа из Дании привез? Встречаю давеча человека — любителя Marley и Tosh. «Ну, — говорю, — пойдём пыхнем» — а он мне — «я ни разу не пробовал». Я, естественно, смотрю на него внимательно, а у него на шее шарфик такой (как у футбольных фанатов) с вышитым портретом Marley. И не в том дело, что кон — это что-то необходимое, вовсе нет. Просто, если ты без кона все прорубаешь, то ты для меня как изумруд посреди сортира, а у тебя шарфик с портретом. Тут и добавлять нечего.
И пока все это продолжается, удел всем — жизнь постыдная, да и не жизнь вовсе, а так — Zombie Birdhouse. Мертвячинкой питаетесь, мертвячинкой приторговываете, некрофилия это, а не жизнь. Живые-то — ЖИВЫЕ! Людям, мол, человеческие рамки. Ничего подобного! Это мертвым рамки — могила да гроб дубовый. А мне ваши границы не нужны. Я сам с собой разберусь. «Все люди такие разные»? Все МЕРТВЫЕ одинаково мертвы, вот это движение, вот это сотрудничество. А иначе объясни-ка мне, почему Фелисиано с рождения слеп. Талант, говоришь? Живой он — вот и весь его талант. И ничто мертвое на живого не действует и не может подействовать. И нечего ссать, что кто-то из твоих «любимцев» с собой покончит или съест его Айзеншпис с Троицким. Вот убить или продать уже в твоей компетенции. Слово сказал — рана. Статейку тиснул, именно «тиснул», — нож в спину. Вот он рок'н'ролльный «нож в кармане». И убить-то — не то, чтобы по-настоящему убьёшь, а в себе убьёшь. Сказал «КЛАССИКА» и пиздец Шекспиру, сказал «гражданская позиция» и пиздец «Г.О.» , сказал «музыка в стиле реггей» и пиздец Бобу Марли, сказал «трагичность» и пиздец Моррисону и Хендриксу, и TOP OF THE POPS будь уж разлюбезен составлять для своих и из своих. Пусть на первом месте стоит Rolling Stones — эти знают, как из твоей тупой башки золотые дукаты выколачивать. А дальше — кто угодно.
А народы всё строили и строили башню
Этаж за этажом росла она к небу
«К небу!» — кричали жрецы
«За мной к небу!» — кричали вожди
А в стены башни укладывались
Кости с глиной, глина с костями рабов
Грязь, смешанная с кровью,
Любовь перемешанная с горем
Сила, побежденная слабостью
Мужество, побитое трусостью
Мудрость, уступившая тупости
Счастье в услужении успеха
Радость, заглушённая оргазмом
Свежий ветер за захлопнутым окном
Солнце, спрятанное за бельма убогих
Радуга, расписанная на формулы
Стук сердца, потонувший в грохоте сапог
Бурливая вода, скованная льдом
Музыка, заключенная в строки пустых слов
Звезды, засиженные летающими саркофагами
Правда с горящими глазами палача
Огонь, высаженный на спички
Птицы, упрятанные в темницы
...И так продолжалось бесконечно долго
Но я дождался.
И единственное, что я знаю, это то, что
ВАВИЛОН ПАДАЕТ
ВАВИЛОН ПАДАЕТ
ВАВИЛОН ПАДАЕТ
А сейчас оно уже 20 лет как в прошлом. Трагически, извне, помимо чьей-либо воли, неумолимо изменился формат: не о существующем и расцветающем — но воспоминания о давно погубленном. Егора нет, Олди уже нет, Джелло Биафра разве что... Даже те, кто пришёл им на смену: Мумми-тролль с Земфирой, и те уже давно поняли, что сезон закончен.
Впрочем, даже в таком виде это более чем необходимо. Собрать все эти крупинки золотого песка, рассеянного по пустырю современности унылой. Пока не поздно, пока они не затоптаны окончательно. Пока живы отчасти те, кто их помнит, кому пока есть что рассказать. Потому что никогда больше этого не повторится.
Это как Платон, Ксенофонт и Аристотель удовольствовались бы счастьем знать расцвет философии в Афинах, держать в себе его сияние — и ничего бы не записали для других. Последовав в этом Сократу.
Вот примерно это же и происходит. Время уходит. Уходят последние могикане. Впереди будет лишь пустота и сожаление, что никто ничего толком не сохранил.
Так всё это всякий раз неожиданно... Ну как неожиданно? Мы ведь знаем, что вечер наступает так скоро, бег солнца всегда столь стремителен по этому странному, кратковременному небосклону.
Вон выше давал ссылку на каталог.
Я бы с радостью возродил формат такого журнала на нашем сайте. Он ведь и задумывался, как такое место для задумывающихся — в традициях классического русского публицистического издания, расцвет которых пришёлся на XIX век, 00—20-е и 80-е.
Сделаем вот особый зоопарк, там та же «Шумелаъ Мышь» — отличное название. И начнём собирать туда материалы. Которые потом и издать можно. Только кто кроме меня этим займётся? Есть надежда, что ещё кому-то это настолько нужно?
Boonikum — Мышь
Да, я не сказал: могу сделать поддомен, где новый журнал будет существовать уже в своём формате, а в зоопарке будем собирать и готовить для него материалы — это максимально удобно: каждый сможет зайти и добавить свой текст, фото, комментарий.
И будет такая связка: зоопарк для подготовки → сайт для издания → печатная форма (PDF + бумага, думаю, в возможном теперь формате print-on-demand).
А, забыл, ну и наше «Радио Сайгон», в обеих своих ипостасях: зоо- и радио-. Кроме того, тогда возникает ещё один синергетический контур: написанные для журнала статьи можно будет озвучивать и пускать по радио.
И ВДАЛЬ НЕСЁТСЯ ПЕСЕНКА
Здесь мне представляется человек, который, наконец, приходит, и все к нему бросаются, спрашивают: «Ну, что?! Ну, как?!»
А он отвечает: «Да что тут, собственно, можно сказать? И вообще я, пожалуй, спать пошел».
А.В.
Наивные созвездия за медицинской ширмою
Накроют покрывалом мой безвременный уход.
Янка
Пухлый любитель арт-рока и наш постоянный подписчик, некто Юра Артамонов, где-то в апреле, когда работа над этим номером шла к завершению, позвонил мне и спросил:
— Ну как, приготовили для журнала очередного покойничка?
Юра, наверное, помнит, как я расстроился: получалось, что нас обвиняют в паразитировании на смерти. Действительно, первый номер фактически открывался Селивановым, второй — Цоем. С одной стороны, вроде как нельзя же было ничего про них не написать (тем более что было, что). С другой — выходило, что все некрологи и рассуждения о судьбе ушедших подозрительно красиво и органично вписывались в ткань журнала, чуть ли не цементировали его концепцию. Вот язвительный читатель и имитировал неподдельное волнение: дескать, как там поживает ваш хлеб, ребята?
Семнадцатого мая стало официально известно, что Янки больше нет. Девятнадцатого мы ее хоронили. Восемнадцатого была годовщина смерти Яна Кертиса, но про это никто уже не вспомнил. Может, и я вспомнил зря.
Рок-журналист и уход, условно скажем, «рок-личности» — тем более, уход по своей воле — тандем изначально нравственно ложный и изначально архетипичный. «Уж сколько раз твердили миру». Например, никакой не самиздат, а вполне официальная типографская газета «Автотранспортник» весьма так жестко вещала минувшей осенью:
«В КАКОМ-ТО СМЫСЛЕ РОК — ЭТО РЕЛИГИЯ СМЕРТИ, ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ ПРИНЦИПА »ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС«, ПОЭТОМУ САМЫЕ ЛУЧШИЕ И ИСТИННЫЕ РОКЕРЫ УЖЕ МЕРТВЫ».
У Анджея Вайды есть фильм «Все на продажу», посвященный тому, как некий кинорежиссер (автобиографический персонаж) решил снять фильм о смерти актера Збигнева Цибульского. Цибульский перед этим сыграл у того же Вайды в лучшем его, наверное, фильме «Пепел и алмаз» роль бойца Армии Крайовой, присягавшей после захвата Польши Германией на верность эмигрантскому польскому правительству в Лондоне. Армии, обреченной на гибель в условиях входа в Польшу советских войск, которые пришли сажать правительство СВОЕ. Цибульский потрясающе играл обреченность и неизвестно, поэтому ли — оказался реально обречен (погиб в железнодорожной катастрофе). В «Пепле и алмазе» Вайда снял с Цибульского все пенки ауры человека-не жильца на этом свете. «Все на продажу» — фильм про то, как режиссер снимает фильм о состоявшемся «предназначенном расставаньи» — «встречу впереди», однако, не очень-то пообещавшем: Вайда пока жив и, как говорится, дай Бог ему здоровья. В фильме снимались друзья и киносоратники Цибульского, играющие то, как они снимаются в этом фильме. Главная его мысль — что Настоящее Киноискусство рождается лишь тогда, когда в людях не for a camera, а от испытания дикой ситуацией вспыхивают потрясающие душевные порывы, при виде которых нормальный человек или заплачет, или закроет глаза — а циник-оператор с охотничьим азартом все это снимает, приговаривая: «Какие кадры!»
А у Янки есть песенка «Продано» — и все вы ее, конечно, помните.
Когда Янки не стало, многие принялись обвинять Егора Летова в том, что все произошло «не без его влияния». «Ты же понимаешь, что он-то никогда с собой не покончит». Причем это восхитительное обвинение исходило всегда из уст фанатичных противников «эстетики суицида».
Трагичный и пронзительный дуэт Егора с Янкой чем-то сродни тому, что проиграли Вайда и Цибульский — с той разницей, что у нас эта ситуация оказалась как бы запечатана в андерграунде и оттого более «человечна» (хотя Егор ненавидит это слово). Между тем, Вайда — безо всяких там «несмотря» или «благодаря» остался и человеком, и огромным глубоким художником. Впрочем, и он в последнее время вошел в колею какую-то странную.
Янка действительно была сама жизнь — предельно сжатая, горящая с огромной силой и огромной скоростью. Егор жизнью никогда не являлся — он ее в о с п р и н и м а л. Судьба восприятия — пусть и трагического восприятия — другая судьба, и механическое увязывание ее с судьбой жизни стало бы хором иудеев подле претории. «Янка — это то, о чем поет Егор Летов, а что такое Егор Летов, не знает никто».
Человек вообще, наверное, не может умереть, исходя из философской концепции. Смерть человека так или иначе связана с его судьбой, с логикой его существования. Иногда, когда иссякает естественная энергия жизни, человеку помогают продержаться родовые либо шкурные инстинкты. Если таковых начисто нет, с концом энергии кончается жизнь.
«Идеальный рокер» в мифологическом варианте (а жизнь в абсолютном выражении может дотянуть до мифа) полностью лишен и шкурного (по высшему счету) начала, и родового. Он ищет абсолютной свободы, а она не допускает шкурности и разрывает путы рода. Father, I want to kill you. Лучезарный рокер в полной гармонии с миром масляно лжив — как Борис Гребенщиков, этот фонтан фальшивого света.
...Те, кто видел первые Янкины квартирники в Москве, помнят, сколько от нее исходило тогда жизненной силы, энергии, мощи чувства — несмотря на совершенно безысходные тексты. Но в сумме с размахом творческой безбрежности безысходность выглядела высокой трагедией. Духовно анемичная, изверившаяся Москва ходила на Янку как куда-то в эпоху Возрождения — дивясь в ней той силе чувств, какую не видела в себе.
Янка дальше и дальше пела почти все те же песни — только безысходности в них становилось все больше, а энергии — все меньше. Мы ее ели.
В обмен от нас она получала не энергию же, не ответный свет, а до боли конструктивные предложения: «Давай, мы тебе альбом запишем».
Сейчас мы, которые еще недавно были слабее ее стократ, говорим: «самые незащищенные — обречены».
Мы ее доели.
...Похороны ее 19 мая — на кладбище под Новосибирском — были какие-то странные, полуидиллические. Кладбище оказалось в густом березовом лесу — могилы прямо посреди берез. Небо было совершенно голубое, без единого облака. Под голубым небом, в зелени несли маленький красный гроб. Стояло много новосибирских хипейных девочек с жалобными глазами. Одна была в огромных клипсах с фото-янками в черной окантовке. Другая сказала: «Она была слишком чистой, чтобы жить в этом мире» (Егор?). Кто-то тихо, просветленно плакал. Пили водку. Пели птицы.
В какой-то момент я на секунду отключился и подумал: «Господи, наконец-то мы выбрались в лес!»
Жизнь Янки получилась трогательно маленькая (и одновременно огромная), законченная и цельная. Вместе со всеми ее песнями, не имевшими никакого отношения к «искусству» (ср., скажем, с Ахматовой) — это были только верные и чистые ноты той же жизни. У Башлачева в песнях были и собственно «искусство», и просто жизнь — он оказался словно мостом от искусства литературы к чистой Янке. Путь Башлачева был длиннее, сложнее и извилистее, но дорогу он ей проложил (не к смерти, смерть здесь только следствие). Янке перемещаться уже не пришлось: она сразу появилась как абсолютная точка на конце его движения — точка, где искусства уже нет, где оно смешно и не нужно. Где остается чистая жизнь, отлитая в слова, сконцентрировнная до оцепенения. Грань, на которой долго не устоять: либо иди назад, «на продажу», либо — вперед, но там уже не пространство-время, а вечность. У Шевчука, например (почему, почему опять Шевчук? причем тут Шевчук?) такая вещь-жизнь, где ни тени искусства, была вообще всего одна — «Счастливый билет» — в том виде, в каком он был записан на «Периферии». С совершенно корявым, пестрящим нелепейшими наречиями текстом. Тем не менее, тогда, стало понятно, что, скажем, Гребенщиков — уже только метафизические ананасы в шампанском, а вот ЭТО — настоящее. В дальнейшем Шевчук писал куда более поэтически совершенные тексты, но все это и рядом не лежало. А «Счастливого билета» xватило, чтобы обеспечить ему кредит доверия на всю оставшуюся жизнь.
Янка, конечно, не писала корявых текстов, там было другое — какие-то гитары, барабаны и прочая ересь. Но главное тут то же — все это ее по-человечески не загораживало, как загородили бы Гаина, Ефимов или даже Андрей Сучилин. И самое главное, что себя не загораживала она сама. В византийской иконописи существовал канон, который удерживал мастера от замутнения чистого духа своим земным, амбициозным произволом. Янка удержалась сама, она сама себе была — канон. В роке (о, мерзкое слово!) не остается Лиц, не поросших личиной земного произвола. То, что должно само из человека исходить — как свечение его подлинной внутренней сущности, его смысла — затаптывается, засирается суетно-мелочно-хамским «Дай я сам!». Прыгнуть, пукнуть, гаркнуть, сваять «концепт», скривить рыло, махнуть ногой — лапа, она у тебя сама должна махать! А не махнула — так сделай милость, не маши.
Обычно, правда, Лика просто нет — и бесчисленными личинами кепок, манг-манг, нэпов, номов и иже с ними — зарастает выщербленное, обезличенное пространство: из человека выдран кусок тела, и рана заполняется гноем и сукровицей. На месте Храма вырастает бассейн «Москва».
Безверие пост-модерна отвечало обманутой вере. Обменялось оно — на валюту — еще лучше, чем обманутая вера на рубли. Это все та же земля, на которую поначалу так успешно воротился Гагарин. Необменявшаяся Янка осталась верой необманутой. «Свет любви ни для кого не служит путеводным лучем к потерянному раю; на него смотрят как на фантастическое освещение краткого любовного »пролога на небе«, которое затем природа весьма своевременно гасит как совершенно ненужное для последующего земного представления».
Успокойся, Юра Артамонов. Сказали тебе ясно: журнала больше нет. Попили кровушки — и будет.
Это, конечно, слишком слабое оправдание тому, что статью эту я писал — предполагая, что она будет напечатана (хотя честно старался забыть последнее). Но все равно статьи б ы л и (и будут, еще и еще) — в «Комсомольской правде», «Экране и Сцене», «Независимой газете» — черт знает где — и все они, помещая некролог, словно утверждали: вот, ушла часть мира, который мы описываем.
Они, наверное, искренне верили в это. Хотя мир был просто космически другой.
А мне все хочется верить, что я пытался создать им какой-то противовес — или модель противовеса — и в этом-то якобы и есть мое оправдание.
...Они писали — о Янке — «депрессия — это болезнь, и она излечима». Такой вывернутый «Заводной апельсин». Наверное, и песни были не нужны — да? — ведь вылечишься, и петь больше незачем. Все-таки не Елена Образцова. А Янка летела уже совсем в другом измерении, «в небо с моста» — высоко-высоко, и жалкие крючочки незваных лекарей могли сечь воздух лишь очень далеко от нее, внизу, у той же самой земли, куда поначалу так успешно воротился Гагарин.
Далее в журнале следует интервью и ГрОб-хроники Егора Летова. Все это, как и практически все последующее содержание номера, было написано и сверстано до Янкиной смерти.
Сергей
люди даже не знают про номера, которые выходили в 2001-2002, чего ты хочешь... сейчас мы занимаемся не продолжением, но окончанием — оно будет — Вот ответ Гурьева.
И тогда, кстати, в нём была гораздо больше доля честных, некоммерческих, непопсовых ресурсов — того, к чему мы вполне можем применить классический термин «самиздат».
Так что это не вполне люди, что даже не знают, виновны, что о КонтрКультУр'е в интернете не было ничего 20 лет. Я, помнится, периодически искал в 90-х.
Моё предложение остаётся тем же. Давайте хотя бы сейчас сделаем то, что не было сделано ни в 90-х, ни в 2002-м — выложим наконец журналы для людей в их полном варианте, от издателя.
Гурьев помогать не настроен, вижу?
Мне тут снова появившийся через годы Badlov со своими милыми демонами зимы пушистыми, вполне в духе японских они и прочих магических сущностей, подчас враждебных, подчас наших лучших союзников — напомнил внезапно своим рыцарским девизом то, что я тогда ещё в 90-х узнал из Хагакурэ:
Меня к этому приучили в раннем детстве: человек смертен, и даже ты; крепись, ты мужчина, и теперь ты знаешь. Так что вовсе о другом моя печаль: что никто подобный не приходит на смену уж все эти долгих тридцать лет запустенья, деградации, распада. Вообще никто.
А значит — будет потеряно всё. Этот мир превращается в то самое, что тогда Киплинг, в редком своём рассказе, описывал, как буддийскую, ещё даже индуистскую вероятно, медитацию на труп. Процессы распада идут. Процессы восстановления, возобновления жизни — не идут. Надо это понять, осознать, прочувствовать. Это непросто. Это — для высших, кто только стремится тут что-то понять.
Вот об этом моя печаль.
Я-то ладно, уже тогда, года в два-три мне это сообщили, как сейчас помню эту дорогу в подмосковных полях, рощи, кладбище там за ними, солнце сквозь облака, и что взрослые все странные. И я сразу понял. Надо — так надо. Поехали к удавам. Нескоро пока — но со временем придётся тоже. Как все.
Но чтоб впервые, и давно уж, с тех пор, на наших глазах все эти годы мир рушился? Безвозвратно, без надежд на его спасение, чем дальше — тем пуще, в геометрической прогрессии... вот к этому меня не готовили.
Я за себя всегда с тех пор был готов умереть, с двухлетнего возраста, вслед за прадедушкой, героическим лётчиком, и прабабушкой, воспитанницей аж целого того самого смешного пресловутого всё советское правление Института благородных девиц... которую клали тогда к нему.
Их-то клали в землю счастливых, знающих, что пусть их не будет — зато вон внуки-правнуки, которых (меня дурака, тогда ещё пухлого агукающего белобрысого; тоже предельно счастливого подстать им, радующегося всему тут) они ждали так долго (прадед совсем немного не дождался) будут жить при коммунизме (всё кстати к тому шло, если вы помните, и Брежнева ругали за его Застой именно потому что что-то слишком долго идёт, медленно, товарищ секретарь, с задержками, раньше за такое бы вас вызвали отчитаться). А значит и ладно, пусть с нами.
Пришёл сейчас ко мне, сидит рядом. Полосатейший пятнистейший дикий мистер зеленоглазый. Уже вполне взрослый по восприятию тоже, хотя, как и я тогда, только недавно совсем сюда родился. Видимо, ему тоже понравилась эта идея.