Всякий философ есть шпион (я, во всяком случае, так себя ощущаю) — только неизвестно чей. К тому же еще одно качество шпиона есть у художника и у философа. Он по клочьям: записки, впечатления... — должен восстанавливать правду. И антенны должны быть все время настроены на улавливание того, что отличается от сказанного. Тебе сказали одно, а ты должен вылавливать другое, ты увидел одно, а должен увидеть другое и т. д.
И у такого занятия есть еще такое качество: шпион должен быть похож на нормального гражданина. У него — сознание шпиона. Обычно шпионы работают бухгалтерами, инженерами, часовщиками и т. д. Иногда философами. И в том, что я говорю, есть очень важная вещь. У художника и у философа (я сказал уже, что художник принадлежит неизвестной родине) есть всегда искушение носить колпак той родины. Действительное философское понимание своего призвания требует от художника быть в жизни таким же, как и все остальные. Хороший шпион должен быть таким же, как и все остальные.
Флобер говорил, что в нормальной жизни, в повседневной жизни нужно быть респектабельным буржуа — для того чтобы в своем искусстве быть совершенно свободным. А вы просто вспомните по своим впечатлениям, по себе тоже, насколько сильно искушение быть и внешне художником и насколько часто оно реализуется. Это нарушение некоторых гигиенических правил артистического мировосприятия. [...]
Не нужно носить шапку неизвестной родины. Нужно носить шапку той родины, где живешь как нормальный гражданин. Потому что попытка надеть колпак неизвестной родины приводит к вырождению твоего артистического или философского таланта. Вместо того чтобы видеть реальность, ты видишь всегда самого себя.
Я изначально тогда, принявшись эти лекции его по поводу Пруста слушать, спросил себя: что за странный выбор? При его разносторонней эрудиции, знании всей современной мировой культуры, важнейших языков: вот он уж и Данте там цитирует к этому моменту с неплохим итальянским произношением, не только, как прежде, французские термины и выражения... даже нечто такое немецкое местами, впрочем, английский один термин как раз на слух не уловил, надо б найти его в тексте, как вот недавно уточнил
грузинский — отчего б ему, при столь схожих моделях, что он рассматривает, не выбрать было тогда того же Кастанеду?
Тем более что он и Вен. Ерофеева даже оказывается читал (кто слушал, тот знает, там забавные такие ремарки, он реально воспринимал его не более чем смешным алкашом таким), и даже скорее в первых французских изданиях.
Это то самое искусство сталкинга: быть незаметным, неразличимым среди толп обывателей. Помните, ещё в СССР нам рассказывали про ниндзя, синоби: важнейшим столпом их мастерства было: всю жизнь прожить среди обычных японских лавочников и ремесленников, ничем себя не выдавая до момента, когда потребуется использовать своё искусство воина.
Ещё заметьте старомодность воззрений его эпохи. Это для их поколения ещё были привычны Маяковский с его бантом на шее в стиле вон друзей Незнайки, в жёлтой кофте, которого тогда ещё Майк застукал везущим
пятнадцать мешков моркови на рынок, все эти прочие странные поэты-шестидесятники... Уже в нашем поколении это стало общим знанием: то, что он преподаёт студентам чуть старше нас: что только полный абсолютный дурак станет одеваться вызывающе, стараться выглядеть
по-неуставному, чтоб выразить свою непохожесть на всех вокруг себя. Потому что к нашему взрослению времена стали настолько жёстче, что уж не до подобных странных глубокомысленных откровений стало.
И ещё, он как всегда здесь применяет отчаянно негодящиеся, неверные, ломающие всё слова. Это не
шпион категорически. Это обратное: это редкий как раз патриот нашей общей настоящей истинной родины. Что один только и помнит её, знает о ней, любит её. Посреди толп тупых безмозглых предателей, у которых вообще нет никакой родины. Им такие вещи безразличны. Им скажут уничтожить тут всё: они только спросят, достаточно ли им за это заплатят.
В этом отношении нахожу его сходство с Гераклитом Тёмным. Что намеренно, говорят, настолько коверкал слова выражения своих мыслей, дабы никто кроме посвящённых в мистерии и близко не понял их смысла.
Сдержался, чтоб не пошутить, что Мамардашвили вообще читал свои лекции на грузинском, просто по звучанию очень похоже, вот все и находят там понятные себе русские слова.
В человеке ведь главное — не ум даже, а искренность. Потому что это бывает даже куда реже.
Как, собственно, и Штирлиц (моя обратная модель его перевёрнутой, см. ту отсылку, тот другой фрагмент) не должен пренебрегать сведеньями добытыми им у какого-нибудь неожиданно неряшливого и сумбурного, но вместе с тем на удивление морального эсэсовца вроде вон одноглазого Куравлёва, пухлого бонвивана Шелленберга-Матроскина (кто тоже читал его мемуары — знаете, в жизни он не был настолько нарочито наигранным чрезмерно дурачком, но тоже весьма оптимистом; вероятно оттого его потом и отпустили) и рейхсляйтера Визбора, что стремится донести до нашей советской власти нечто, что спасёт сотни и тысячи людей. И уже неважно кто они будут: русские, немцы или чехи — поскольку гибнут всегда и везде в первую очередь лучшие, самые чистые тут. Если конечно только наш доблестный разведчик не окажется таким же скотом как вон его главковерх товарищ Сталин, и не предпочтёт скорее ради своих капризов погубить лишних так несколько миллионов, а то лучше и десятков. А, вы помните, Юлиан Семёнов и про это потом писал продолжения, после «Экспансии» — настолько тяжёлые, что их и вовсе невыносимо читать было. Каково же было тем, кто, как Королёв и Судоплатов, прошёл через это всё. Кто как Зорге и многие другие — и вовсе не прошли. Чья беспредельная прочность и воля — и те рухнули под неимоверным вероломным катком предателей и подлецов. Непереносимым уж оттого, что раз наш создатель их таких сюда создал чтоб пытать нас — стало быть всё, надежд нет уж никаких. Ни малейших. Никогда. Ни на что больше. Если мир полон предательства — стало быть предательство в сути тех кто его сконструировал именно таковым.
Вот если я тогда в 80-х знал уже всё это, это сделал тогда пятнистый достоянием гласности — то он тем более мог бы избежать столь разрушительных, контрарных смыслу произносимого денотаций и коннотаций.
Тем более что он пусть не очень, но всё же лучше нашего поколения помнил времена, когда их как раз грузинские палачи уничтожили цвет нашей нации, русского народа, именно под этим их иезуитским вердиктом, как шпионов. А потом вдруг выяснилось: да ни один вообще не был агентом иностранных разведок, совсем что ль с ума посходили? Однако всех они расстреляли. И после этого он много рассуждает там везде повсюду, ещё СССР относительно не рухнул пока, как эти проклятые русские уничтожили цвет их грузинской культуры и нации.
Ну, послушайте сами.
Так, к моменту, как легко можно перевернуть слова. Смыслы. Даже будучи по-настоящему глубоким, очевидно мыслящим, интересным, видящим многие вещи, что все прочие не видят в упор, философом.
Как легко начать называть свою истинную Родину — какой-то их внезапно французской отчего-то странной другой чужой.
Родины не бывает чужой. Она у нас всех, после распятия Христа во всяком случае уж гарантированно точно, одна. Это там где истина, там где красота, где любовь. Где, очевидно, нас поджидает смерть.
Но ладно, это всё я списываю именно на небрежность стиля. Меня даже удивило, насколько он предвосхитил и то моё понимание скоро двадцатилетней давности в отношении него самого: что да бог с ней с манерой изложения — лишь бы человек был понимающий, и мыслил о нужных вещах, в нужных направлениях. Да, именно так. Именно за это я снова и снова к нему обращаюсь, сквозь его безбожные затянутости и банальности продираюсь в очередной раз через годы. Потому что... ну а кого ещё слушать? Платона с Сократом и Аристотелем вы видели... Канта? Ницше? Им всем всегда недоставало лаконичности. Работали на объём. Разводили ценный продукт кубометрами воды.
Это что, я тут минувшей осенью внезапно Хайяма заново открыл почитал... Нет, тот да, лаконичен, типа Басё. Но какие же банальности. В отличие от того, кстати. Ну, там отдельные особенности были: Хайяма уже разводили сотнями рубайат подражавших ему поэтов, фанфиком.
В общем, вернусь к той старой мысли: привыкните что он читает всё по-грузински. Точнее вот на смеси французского с нижегородским. По тому же, кстати, Грибоедову.
И даже в этом виде он настолько ценен, что вот если сейчас он позвонит в дверь и скажет: у меня тут пара-другая ящиков грузинского вина, давай всё обсудим, в чём мы несогласны в нюансах — лучшего собутыльника нет и не будет на все эти грядущие месяцы добровольно-принудительного всеобщего всепланетарного заточения.