— Никогда себе не прощу, что оттолкнул её тогда. Даже когда умирать буду.
Потому что мудак. Ну либо актёра подобрали неудачно, недостаточно наивно-лопоухого. Любой взрослый в таком щетинистом мордатом возрасте уже давно знает, что потерять могут как тебя, так и ты. Особо когда очередная мировая война уж идёт.
И сам о том, о чём не удержалась сказала она на перроне, только и будешь молча думать всю дорогу. Что предчувствие было: не увидитесь боле.
Себя-то потерять не больно. Куда больнее — кого-то. Кого так и продолжаешь любить потом столь невыносимо долгие годы.
Читал в детстве, лет в десять, в пионерлагере. Произвело ощущение чего-то на удивление настоящего посреди всего того советского глазированного официоза про «носики-курносики сопят» и «спят её титовы и гагарины» круглосуточно, по всем радиостанциям страны той, кто помнит, однопрограммной ещё радиоточки с особым штепселем и репродукторами повсеместно. Вот, думаю, фронтовик писал видимо. Про личный опыт. Теперь только оказывается, и здесь не вполне — впрочем, достаточно жизненно, в отличие от всего прежнего их, столь много тогда, приглаженного.
В 1964 году французский писатель и философ Жан-Поль Сартр отказался от Нобелевской премии по литературе. В своём заявлении кроме личных причин отказа от премии он также указал, что Нобелевская премия стала «западной высшей культурной инстанцией» и выразил сожаление, что премия не была присуждена Шолохову.
— А ведь я там в плену каждую ночь с ними разговаривал.
Вечером вернулся в поселок, посмотрел на яму и в ночь опять ушёл в город. Перед уходом сказал соседу, что будет проситься добровольцем на фронт. Вот и всё.
Когда сердце разлезлось и в ушах зашумела кровь, я вспомнил, как тяжело расставалась со мною моя Ирина на вокзале. Значит, еще тогда подсказало ей бабье сердце, что больше не увидимся мы с ней на этом свете. А я ее тогда оттолкнул... Была семья, свой дом, все это лепилось годами, и все рухнуло в единый миг, остался я один. Думаю: «Да уж не приснилась ли мне моя нескладная жизнь?» А ведь в плену я почти каждую ночь, про себя, конечно, и с Ириной, и с детишками разговаривал, подбадривал их, дескать, я вернусь, мои родные, не горюйте обо мне, я крепкий, я выживу, и опять мы будем все вместе... Значит, я два года с мертвыми разговаривал?!
Рассказчик на минуту умолк, а потом сказал уже иным, прерывистым и тихим голосом:
— Давай, браток, перекурим, а то меня что-то удушье давит.
Мы закурили. В залитом полой водою лесу звонко выстукивал дятел. Все так же лениво шевелил сухие сережки на ольхе теплый ветер; все так же, словно под тугими белыми парусами, проплывали в вышней синеве облака, но уже иным показался мне в эти минуты скорбного молчания безбрежный мир, готовящийся к великим свершениям весны, к вечному утверждению живого в жизни.
Потому что мудак. Ну либо актёра подобрали неудачно, недостаточно наивно-лопоухого. Любой взрослый в таком щетинистом мордатом возрасте уже давно знает, что потерять могут как тебя, так и ты. Особо когда очередная мировая война уж идёт.
И сам о том, о чём не удержалась сказала она на перроне, только и будешь молча думать всю дорогу.
Что предчувствие было: не увидитесь боле.
Себя-то потерять не больно. Куда больнее — кого-то. Кого так и продолжаешь любить потом столь невыносимо долгие годы.
Читал в детстве, лет в десять, в пионерлагере. Произвело ощущение чего-то на удивление настоящего посреди всего того советского глазированного официоза про «носики-курносики сопят» и «спят её титовы и гагарины» круглосуточно, по всем радиостанциям страны той, кто помнит, однопрограммной ещё радиоточки с особым штепселем и репродукторами повсеместно. Вот, думаю, фронтовик писал видимо. Про личный опыт. Теперь только оказывается, и здесь не вполне — впрочем, достаточно жизненно, в отличие от всего прежнего их, столь много тогда, приглаженного.