Какой чистый звук... А, нет, всё же мыльный, как и картинка, и сильно так не сбалансированный по инструментам. Надо б найти альбомную запись, сравнить. И тогда заменить уж клип.
На видеоклип тем более не смотрите, он катастрофически, как это было все 90-е, и теперь, контрарен тому мифу, что создавали они, светлые эльфы нашей юности 80-х. Слушайте как мы тогда, чистый звук, в безупречном буддийском спокойствии, пустоте, свободе от всех отвлекающих наваждений — и пусть ваши сны уж возникают красочные яркие подстать величественному голосу, музыке, лирике.
Имея дивный дар сходить на нет Вращать хрустальный шар и ждать ответ Мешая краски дня, не помнить цвет
Тогда я думаю: «уже мне не найти, что же поможет» Испей игристого фужер, и рассуди же, что дороже…
Солнце, свети! Не разойтись Двум кораблям В море Сиам, Сиам…
Ломая пальцы рук, унять себя Я больше не сумею бежать сломя Слова не задевают, игрой маня
Тогда я думаю: «уже мне не найти, что же поможет» Испей игристого фужер, и рассуди же, что дороже…
Солнце, свети! Не разойтись Двум кораблям В море Сиам, Сиам…
Это не про королевство Сиам погибшее (Таиланд, как они теперь стали его называть, и куда в период всеобщей тут сытости в нулевые ездить загорать и питаться — фешенебельно, надо же, какое хорошее слово вспомнил аж из утонувших вместе с Атлантидой 80-х), как я думал тогда, юношей. И не про обречённость сиамских близнецов, как подумал вдруг однажды потом, и сам тут же ужаснулся пошлости такой трактовки — нет, даже именно скорее тому что она вдруг именно мне пришла в голову. Теперь же я скорее вижу тут ключ в первых строках:
Имея дивный дар сходить на нет Вращать хрустальный шар и ждать ответ
Что этот наш сиамский дуализм требует непременно оставить всё тут, как только мы впервые осознали по-настоящему, что мы тут в ловушке состояний, что далеко не всегда дают нам быть нами настоящими. И это скорей подобно затянувшейся смерти, чем жизни.
Тогда я думаю: «уже мне не найти, что же поможет»
И тут же мы вынуждены вспоминать всякий раз опять, что иной жизни нам никто и не гарантировал. Только наше то давнее врождённое чувство надежды. Воспоминание о счастьи, с которым мы впервые вдохнули воздух этого мира.
Мешая краски дня, не помнить цвет
И после этого всего... Как мы обычно посреди повседневности этого не помним. С чего и начал. В чём, собственно, и заключается ад нашего пребывания тут — что далеко не каждый миг мы тут принадлежим счастью, себе истинным... Вдруг понять, что не стоит ли оборвать этот путь, уже неизбежный, схождения на нет? С тем, что там потом может быть всё же возвращение к тому, с чем мы тогда и появились тут. Мы ведь помним.
и рассуди же, что дороже…
И вдруг понимаем всякий раз, что да нет, никто тебе такого вовсе не гарантировал. Оттого все так и цепляются за эту непутёвую, со всем её несовершенством, жизнь тут — что никакой другой может вовсе и не обрести потом. А стало быть только эти искры, сравнительно редкие лучи солнца тут — и есть то немногое, что было у нас в вечности, есть, и будет. Во веки веков. И некуда бежать от них, отсюда, из этого серого мира.
Вот про это смысл главный. Про этот дуализм. Ни про какой иной низменный, что тоже можно здесь уловить. Что мы и есть наши собственные сиамские близнецы, в таинственной загадочной экзотической тропической стране, где наша предельная радость неизбежно сцеплена с нашим страданием. А иначе, если мы всё же отважимся закончить эту пытку — там будет только смерть. Чернота. Каковая была, на нашей памяти, всю вечность до нашего появления тут. Все религии мира заверяют нас клятвенно, что это не так. Но откуда попам, клирикам пузатым, разуметь промысел создателя этого мира? Что полная их противоположность. Что настолько не рядится в шелка и злато, что вовсе не явлен малым сим.
Мы неотвязно сплетены с необходимостью быть тут, куда нас бросили жестокие мойвы судьбы — чтобы, собственно, быть.
Об этом, если так проявить чуткость, не я наверно первый — из этого пусть не понимания, но хотя б ощущения мимолётного, рождается все века весь трагизм. Что только и возникает так изредка в лучших тут. Самых тонких, глубоких, проницательных.
Ломая пальцы рук, унять себя Я больше не сумею бежать сломя Слова не задевают, игрой маня
Древние китайцы бросали стебли тысячелистника. Так мы теперь бросаем строки стихов. И смотрим что получится.
Что этот наш сиамский дуализм требует непременно оставить всё тут, как только мы впервые осознали по-настоящему, что мы тут в ловушке состояний, что далеко не всегда дают нам быть нами настоящими. И это скорей подобно затянувшейся смерти, чем жизни.
И тут же мы вынуждены вспоминать всякий раз опять, что иной жизни нам никто и не гарантировал. Только наше то давнее врождённое чувство надежды. Воспоминание о счастьи, с которым мы впервые вдохнули воздух этого мира.
И после этого всего... Как мы обычно посреди повседневности этого не помним. С чего и начал. В чём, собственно, и заключается ад нашего пребывания тут — что далеко не каждый миг мы тут принадлежим счастью, себе истинным... Вдруг понять, что не стоит ли оборвать этот путь, уже неизбежный, схождения на нет? С тем, что там потом может быть всё же возвращение к тому, с чем мы тогда и появились тут. Мы ведь помним.
И вдруг понимаем всякий раз, что да нет, никто тебе такого вовсе не гарантировал. Оттого все так и цепляются за эту непутёвую, со всем её несовершенством, жизнь тут — что никакой другой может вовсе и не обрести потом. А стало быть только эти искры, сравнительно редкие лучи солнца тут — и есть то немногое, что было у нас в вечности, есть, и будет. Во веки веков. И некуда бежать от них, отсюда, из этого серого мира.
Вот про это смысл главный. Про этот дуализм. Ни про какой иной низменный, что тоже можно здесь уловить. Что мы и есть наши собственные сиамские близнецы, в таинственной загадочной экзотической тропической стране, где наша предельная радость неизбежно сцеплена с нашим страданием. А иначе, если мы всё же отважимся закончить эту пытку — там будет только смерть. Чернота. Каковая была, на нашей памяти, всю вечность до нашего появления тут. Все религии мира заверяют нас клятвенно, что это не так. Но откуда попам, клирикам пузатым, разуметь промысел создателя этого мира? Что полная их противоположность. Что настолько не рядится в шелка и злато, что вовсе не явлен малым сим.
Мы неотвязно сплетены с необходимостью быть тут, куда нас бросили жестокие мойвы судьбы — чтобы, собственно, быть.
Об этом, если так проявить чуткость, не я наверно первый — из этого пусть не понимания, но хотя б ощущения мимолётного, рождается все века весь трагизм. Что только и возникает так изредка в лучших тут. Самых тонких, глубоких, проницательных.
Древние китайцы бросали стебли тысячелистника.
Так мы теперь бросаем строки стихов.
И смотрим что получится.