Я ходил, в отличие от хиппи, от эстетики хиппи, в солдатской шинели старого покроя, всей исколотой булавками, в рваных джинсах и громадных кроссовках – в таком вот виде.

Она была человеком совершенно неначитанным, — то есть, она не знала, допустим, Рэя Брэдбери, она не понимала чего-то еще… Я-то был не то, чтобы интеллигент, а такой панк-интеллигент, интеллигент-экстремист, я был максимально начитанный и наслушанный к тому времени, мог оперировать кучей понятий, говорить на любую тему, рассуждать, там, о философии, хотя был, в принципе, молодой.

Я в то время был человек, извиняюсь за выражение, злоебучий — это сейчас я стал такой, несколько добрый, жизнь обломала, пообтесала, а тогда я был человек совершенно невыносимый, потому что каждую идею пытался довести до максимума. То есть, я человека хватал духовно за грудки и мурыжил его, пытался чего-то добиться. Если в какой-то момент человек оказывался сильнее, — я сдавался: «А, черт! Ты прав. Факт» — и дальше начинал уже в другом русле — мне не важен был сам персонаж, мне важна была идея.

В психушке я отмечаться перестал, разумеется, после того, как меня перестали привлекать по политическим статьям, а по врачебной бухгалтерии и бюрократии я должен был туда ходить, потому что им нужно было ставить галочки. Мне не надо было никаких таблеток принимать, ничего – я должен был просто приходить, они смотрели, что я нормальный, нормально разговариваю, и все было в порядке — до поры, до времени. Пока мы не дали этого концерта. Я прихожу на прием и чувствую – что-то не то, то есть, такое ощущение, что какая-то ловушка: они со мной этак разговаривают, и что-то такое вроде бы делают под столом, – то ли кнопку нажимают, то ли еще что-то. Типа: «Подожди, мы сейчас выйдем. А ты останься». Вот тут у меня сыграл инстинкт животный какой-то, – я понял, что меня поймали. А это было не в дурке, а в диспансере, и они пошли за санитарами. И я просто инстинктивно тихонечко открыл дверь, выглянул в коридор, – а мы были с Янкой, она меня ждала внизу – и я бесшумно, благо, в кедах был, сбежал вниз, посмотрел – они идут по другой лестнице. Я по черной лестнице вышел, говорю: «Все, Янка, уезжай в Новосибирск, меня сейчас тут вязать будут, деваться-то некуда…» «Я, – говорю, – просто так не дамся, буду отбиваться до последнего». Она говорит: «Дурак! Сколько у тебя денег есть?» Я говорю: «Сорок четыре рубля». Она говорит: «Иди, очень быстро собирай вещи, потому что к тебе сейчас приедут».

И вот после этого в течение года была трасса. То есть, мы вышли – невозможно было появиться на вокзале, потому что вокзалы перекрыты и т. д. Мы отошли на какой-то полустанок, отъехали на электричке, добрались до трассы – и поехали. Ехали на третьих полках в поездах, нелегально, у нас не было денег – за сорок три рубля мы смогли доехать до Симферополя, и еще попасть на рок-фестиваль в Симферополе, билеты купить.

И вот, началась такая кампания, мы вдвоем – а меня в любой момент могли остановить и просто забрать, причем холодно по ночам-то, а у меня с собой пиджак, и больше нет ничего, сумка через плечо. И вот, все это обрастает огромной корзинкой подробностей. В частности, мы ехали по Украине, я смотрю – а там огромные деревья с яблоками, персиками, и всё внизу в персиках, в яблоках, в абрикосах и так далее, и в них свиньи роются, а они нормальные, свежие. Я пошел, их набрал сумку полную: «О, – думаю, – классно!» В этот момент неожиданно, откуда ни возьмись, менты, и говорят: «Ты что делаешь?!» Я говорю: «Как? Вот, персики собираю». А там через каждые сто метров вдоль дороги стоит ведро с ними, которое стоит, скажем, три рубля. «А ты что, не можешь купить?» Я говорю: «Так вот же они лежат!» «А как ты их подбираешь, когда их свиньи топчут? Они же под деревьями валяются!»

А Янка сидела где-то там, в кустах, она вообще спала в это время…

Самый яркий момент того времени, который мне вспоминается – мы шли ночью по трассе, где-то под Брянском, черт знает, где, в каких местах – и она меня спрашивает насчет притчи одной, суть которой в том, что нужно перенести через речку по мостику кого-то одного, ребенка или дедушку, а второй умрет: «Вот кого бы ты перенес?» Я сказал, что перенесу дедушку, потому что это человек, а ребенок – это всякое говно, которое он собой представляет. И тогда у нас была ужасная распря, дикая просто, чуть ли не до драки тогда дошло…

Янка с Башлачевым были знакомы, была какая-то связь духовная, и она считала всегда, что все, что она делала – это принцип творчества Башлачева, вот как он все это создавал. То есть она знала, как это делается, как он это писал, сам принцип – и в том, что она была никакой, разумеется, не панк, это было из области «башлачевского». Хотя она и до этого писала стихи, даже с Ревякиным какую-то песню сочинила, «Надо Было» – но она мне все уши прожужжала Башлачевым, постоянно: «Башлачев то, Башлачев сё, ты говно, а вот Башлачев… Вот ты со своей поэтикой…» – а я был вечно напичкан всевозможной поэзией, Диланом Томасом, тем, сем, русской поэзией начала века, особенно Введенским, Крученых, Маяковским ранним, Тютчевым и так далее. И я говорю: «Чё он тебе так сдался, этот Башлачев? Чем он лучше, чем эти вот наши, скажем так, святыни?» Нет: «Башлачев! Башлачев! Башлачев!..» Думаю: «Хочу посмотреть на Башлачева!»

Я не знаю, что там с ним было, – кололся он, или пил, или что-то еще, или он просто понял, что всё – как поэт понимает, что рано или поздно пора прекратить, и надо или, как Рембо, уйти, или с собой покончить, или что-то еще…

А в результате получилось следующее. Так как нам негде было жить, мы жили рядом с депо, в каптерке от депо, я там спал на полу, а она на диванчике каком-то – мы жили просто, как два зверя, друг другу помогали выживать в таких тяжелых условиях. И я сел за телефон – а телефон был бесплатный – я сел и стал названивать всем, кому не лень, то есть всем, кого можно было вызвонить по всему Союзу из моих друзей, в Киев, домой названивал, Манагеру звонил – и в этот момент она, в течение нескольких часов, умудрилась написать восемь песен, всех своих самых хитов. Она сидела и писала текста – никакой гитары у нас там не было, у нее в голове крутилась музыка, она знала аккорды. Я когда спросил: «А как ты их будешь петь?», она напела мелодии – то есть в этот момент все и возникло.

Это вот те восемь песен, которые в Деклассированным Элементам вошли, плюс «Печаль Моя Светла», которая была до того – это такая была песня потешная, которую она пела чуть ли не с детства, насколько я понял, когда еще в институте училась. Вот, собственно, первый этап ее деятельности такой был…

Тут приехал Черный Лукич… А Черный Лукич – это страшный весельчак, это не как Манагер, клоунского такого типа – в хорошем смысле клоунского, не в обиду Манагеру будет сказано, – а такой веселый человек: все, что он ни скажет, действительно смешно. Ну, и стали записывать голос. И она только начнет петь – а он напротив нее сидел – он как начнет какие-то рожи строить, что-то еще, и она начинает хохотать, за живот хвататься, со стула валиться от хохота. Ну, и все, – какая запись? Я сидел-сидел – а я человек вспыльчивый, я раз послушал, два – писал-писал, час проходит, два проходит, они всё хохочут-хохочут, а я сижу и думаю: «Кому это надо тогда, что это такое?» К тому же, там текста такие мрачные – были бы еще какие-нибудь веселые, так пожалуйста, это даже хорошо — да и то ни хуя хорошего, потому что работать не будет иначе. Ну, я взял всё, и стер к чертовой матери, все болванки. И получилась акустика – самая лучшая акустика, наверное. Я минимально ей решил помогать – иногда постукивал «тумм-памм» на бонгах, по каким-нибудь колокольчикам, по тарелочке легонечко постукивал, и получилась такая маленькая акустика. Это была дописка к Лукичу, к акустике его – там оставалось просто место...

Сегодня вот человек из «MOROZ Records» приходил и сказал, совершенно профессионально, что голос надо поднимать. А Янка говорила, что голос поднимать не надо – и тут дилемма возникает: если для людей это делать, чтобы люди понимали текст, то нужно голос поднимать, но если делать, как Янка хотела – нужно оставить так, как она хотела.

У меня есть еще записи, те, что еще не изданы – их там часов на шесть, а если и электричество – так часов на 10-12, но тех же самых песен. Она же играла всю жизнь одно и то же, по большому счету, песен-то мало, но играла каждый раз по-разному.

Янка – это чувак был, который страшно любил жизнь, и, стало быть, ужасно был веселым – и отнюдь не был грустным, не был мрачным. То есть, у него были, конечно, мрачные какие-то моменты, но кратковременные, как вот тучки на небе – как у всех. Ну, не как у всех – у всех, вот как сейчас на небе, один мракотан, а у нас было очень весело всегда, все смеялись. Мы вот праздновали Новый год – она купила и ярко нарядила роскошную елку, она купила красные носочки – а у меня котик серенький, Царство ему небесное, очень старый был; он пошел, и нам тоже подарок сделал – навалил такую кучу говна, причем жидкого! А так как она была спросонья, то решила свет не зажигать, зашла туда и наступила красненькими этими носочками в самую кучу. Вот из этого состояла, собственно говоря, жизнь, из вот таких стечений обстоятельств.

Или я, допустим, сидел как-то, вернее, лежал – у меня не было тогда диванчика, как сейчас, а был матрасик, два матрасика на полу постелены, очень удобно: их можно скатать, и тогда место освобождается, можно барабанную установку поставить и так далее. И вот, я лежу на матрасе, – и что-то у меня настроение такое стало, очень ворчливое. Я лежу, чего-то там ворчу, типа: «Это не то, это не так, и вот здесь ты обосралась, а я тебе говорил…» И она ходила-ходила – а причем какие-то потемки были, темно в комнате – ходила-ходила туда-сюда, слушала-слушала, потом подошла ко мне – а я лежал на животе, и бурчал наполовину про себя: «Вот, блядь, ты-то вот так здесь обосрала эту вот вещь, какого хрена ты, блядь, не могла вот тут бу-бу-бу…» – и она ка-ак дала мне неожиданно по спине! С такой силой, ногой как пинанула меня! Тут из меня вылетел весь этот, так сказать, дух сатанизьма, тут я понял, почем дух жизни!

Я когда эту книжку читал про Янку, меня такой смех разбирал! Я просто сидел и хохотал до слез: до какой же степени народ воспринимает нас не так, как все это было на самом деле, какие-то представление дикие, дурацкие – как Янка песни писала, кто она была, как мы с ней там дрались – то есть, что это было на самом деле. Все думают, что это был такой серьезный человек, что она с собой, в частности, покончила – а она и не собиралась, она вообще собиралась новый альбом писать, как раз новые песенки сочиняла – что это такой трагический был человек. Это был веселейший человек! Это был человек, веселей всех нас, вместе взятых, понимаете?

То есть, я в очередной раз вернулся к 87-му году, когда у меня возникло пьянящее чувство Свободы, по большому счету – я очень обрадовался: «Я ни от кого не завишу! Я могу умереть в любой момент!»

... и т. п. У меня был такой момент… Это был Новый год, по-моему, с 90-го на 91-й, до того мы писали Хронику… – а я на Новый год наряжаю страшно пушистую, страшно роскошную елку, с кучей фонариков, игрушек, и непонятно, кому, и в этом нет ничего такого щемящего или грустного, нет напирательства на эту тему печали. И я смотрю на нее – это такая Красота! И вот я сидел один, смотрел, потом сделал какой-то салатик, какую-то курицу, что-то еще, разложил – а потом пошел, куда глаза глядят, ночью. И было полнолуние, я пошел в лес и напился там дико, в этом лесу, среди этого полнолуния, просто кошмарно, и вернулся домой. А наутро проснулся – лежу в сапогах, в шубе, в шапке, а рядом со мной мой котик сидит, Митя, и с удивлением на меня смотрит – глаза в кучу.

Дело-то не в том, это не из области любви или чего-то там – это из области того, что когда такие люди, как она, умирают, блядь, ни за что, просто вот умирают – жить незачем. Смысла нет. По большому счету, я так считаю до сих пор.

У нас компания и начала распадаться, в принципе, именно с этого, потому что мы, в принципе, все беззащитные, потому что все были одинокими. Был одиноким Джефф… А может быть, и нет, никто ни в чью жизнь не лазил.

* Насколько нам известно, Виктору Харе пальцы ломали отнюдь не по его воле.