— ...Представьте себе, что произойдет эмоциональный взрыв и он прозреет, осознав свою истинную сущность, которую до сих пор никто не смог постичь. Разумеется, после моей смерти не найдется человека, включая и мою жену, который захочет увидеть моего сына в истинном свете. И мой сын вернется в прошлое, к тем дням, когда на него еще не началась охота, на свой остров Миядзима. Но я знаю, что никогда не наступит такого дня, когда мой сорокавосьмилетний сын направится наконец в желанное место, куда повлечет его тоска. А таким желанным местом для него будет лишь то, где я окажусь после смерти. И он просто пропадет без вести. Но разве такой поступок нельзя назвать мужественным? Ведь вместо недостающей кости черепа у моего сына кусочек пластика — может быть, это и поможет ему решиться на самое рискованное предприятие. Но каждый раз, когда меня посещает подобное видение того, что произойдет после моей смерти, мне хочется, чтобы все было иначе… Наши дети, прикрыв голову руками, мелкими шажками подходят к нам.

Вот почему я могу безошибочно определить, когда тот или иной человек думает о смерти. Встречу на улице школьника, совсем еще ребенка, и сразу же замечаю — он думает о смерти. То же происходит, когда я читаю. Бергсон определил воображение как «защитную реакцию природы на осознание разумом, что смерть неизбежна».

Возникли новые проблемы. Они начались с того, что сослуживец из нашей лаборатории дал мне желтые таблетки снотворного, сказав, что они лучше всякого алкоголя. Приняв их, я уснул, а когда на следующее утро проснулся, подушка от слез и слюны была мокрой, как половая тряпка, хоть выжимай; я лежал, уткнувшись в нее носом, и чуть не задохнулся, но поднялся в сладостном умиротворении. Меня охватило чувство безграничного и в то же время зыбкого счастья.

Я проснулся с головокружением, но во мне еще звучало высшее блаженство — наверно, поэтому сон не сохранился в памяти, но то, что я испытал после таблеток, было потрясающе. Я тщетно противился возвращению в мир из этого высшего блаженства, поэтому, наверно, и лил слезы. Впоследствии я думал об этом не сохранившемся в памяти сне как о какой-то новой проблеме, но, прочитав книгу латиноамериканского писателя Кастанеды, я увидел, что он пишет примерно о таком же испытании, выпавшем на его долю.

Кастанеда, узнав от индейцев народности яки, что цветы одного из видов мексиканского кактуса вызывают галлюцинации, с их помощью погружался в бездонные глубины бессознательного. Когда он находился во власти сна, вокруг него собирались индейцы и наблюдали за ним. После пробуждения начиналась рвота, болела голова, бешено колотилось сердце; еще не проснувшись окончательно, он приподнимался, шатаясь, и заползал в канаву с водой, вырытую у дома, и только после этого приходил наконец в себя — так отвратительно было для него возвращение из мира сна в реальный мир. Не исключено, я видел такие же сны, как и он, они-то и освобождали меня от страха смерти. Но все-таки во второй раз я за таблетками не пошел. И Кастанеда бежал от индейцев, и я тоже бежал от своего сослуживца, снабдившего меня таблетками, из страха, что если буду продолжать смотреть эти сны, то окажусь всецело в его власти.

Бессознательность «потустороннего» носит коллективный характер. Отсюда осознанность «посюстороннего» как чего-то лишенного коллективности.

Я сам даже и не собирался решать вопрос: В чьих руках этот аппарат? Мне было радостно и без этого. Юнг решительно заявляет: «Смысл моего существования заключается в том, что жизнь поставила передо мной вопрос. Или же это я сам как раз и есть вопрос, обращенный к миру. И я должен дать на него ответ».

Дохлой обезьяной он сам назвал себя по телефону и, видимо, гордился этим и даже в одном из писем рассказал, почему он назвал себя именно так. Дохлая обезьяна была галлюцинацией наркомана из «Человека с золотыми руками» Нелсона Олгрена* — когда его лишали наркотиков, ему казалось, что сзади в его шею вцепилась дохлая обезьяна. Отправитель писем заявлял, что он как раз и есть та самая Дохлая обезьяна, которая сзади намертво вцепилась в мою шею.
____
* Олгрен, Нелсон — современный американский писатель.

Помните, у Кинга в «Тёмной башне»?

— С помощью музыки! У всех наших детей прекрасный слух. И всех их нужно сделать музыкантами. Обучение должно быть организовано так, чтобы основной упор делался на музыку! Вот я захватил с собой записки одного индийского музыканта. Прочитав их, можно легко понять, для какой роли в обществе и для выполнения каких социальных функций должна готовить школа наших детей!

Сказав это, отец Мори продемонстрировал, что это не случайно пришедшая ему в голову мысль, а плод длительных раздумий; он вынул из кармана рекламный поясок с пластинки и, все еще пылая от возбуждения, сначала чуть ли не прокричал несколько строк по-английски, а потом прочел их перевод.

«I am always afraid when I play, I pray I can do justice to my guru, to my music…»

«Играя, я всегда испытываю благоговейный страх и молюсь, уповая, что смогу воздать должное моему гуру, музыке. В нашей музыке я ощущаю все богатство Индии. Уже в одной раге воплотилось все духовное богатство нашего народа, история непрерывной борьбы за существование. Это музыка, возникшая из молитв в наших храмах, из самой жизни на берегах Ганга, протекающего по земле священного Бенареса. Звуки существуют везде. И в детстве меня наполняли звуки, игравшие множеством оттенков. Наша музыка объясняет мне весь процесс жизни, начиная с детских лет и кончая смертью…»

Какой гуру?! Какая Индия, какая нафиг рага? Объяснять эти непонятные вещи этим голодным, усталым детям, не соображающим, что происходит, да вы в своем уме?

Иногда себе и другим я говорю и, наверно, буду говорить, вторя леди Макбет:

    These deeds must be thought
    After these ways; so, it will make us mad.

    О делах подобных размышляй,
    Не то сойдёшь с ума.

Как писатель-невидимка, я, разумеется, знаю, что в цитате из «Макбета» опущено «not», «not» в «must not be».

Я вписал «not», исправив перевод отца Мори на японский язык: «О делах подобных не размышляй, не то сойдешь с ума». Зачем он сделал такую ошибку?

Подождав, пока жена, у которой с утра было дурное настроение, переоденет Мори, я увел его в кабинет и стал бить. Мори весь съежился от страха, сощурился, втянул голову в плечи и, пытаясь защитить лицо, выставил вперед локти. Где и когда научился он так защищаться? Может быть, среди общих накоплений человечества, полученных нами еще до рождения благодаря наследственному коду, есть специальный пункт, предусматривающий правила защиты слабого, когда его избивают? А я, приводя Мори в ужас, пользовался самыми грязными методами — схватив за руки, пытался отвести их от лица, тыкал в грудь, чтобы ему пришлось опустить локти, и бил его по щекам.

Вас, отца одного из наших детей, наверно, с души от этого воротит, вам хочется спросить меня: для чего? — запишите мой ответ, и пусть он прозвучит, как смех сквозь слезы, ха-ха, — чтобы научить! Как иначе осознал бы Мори, что три часа его блужданий были ужасными тремя часами, смог бы понять, что должен за это понести наказание? Хотя наказание последовало только через пять часов. Я все бил и бил Мори — и никто бы меня не оправдал, — ха-ха, чтобы научить! Научить, что бросать меня и уходить, бежать так, чтобы я не мог догнать, уходить в неизвестном направлении — плохо! Ха-ха, жестокое учение с весьма сомнительными результатами!

Когда я ударил Мори первый раз, нос его стал багровым, точно внутри его вспыхнула красная лампочка, из глаз пролилось несколько слезинок, и он, будто для того, чтобы подтвердить мой удар, сам стукнул себя по той же щеке. И он не плакал.