Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время — это испытанье.
Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.
Время — кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас — его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.

Настанут холода,
Осыпятся листы —
И будет льдом вода.
Любовь моя, а ты?

И белый, белый снег
Покроет гладь ручья
И мир лишится нег...
А ты, любовь моя?

Но с милою весной
Снега растают вновь.
Вернутся свет и зной —
А ты, моя любовь?

Once upon a time
There was a person
Running for his life.
This was his fate.
It was a hard fate.
But Fate is Fate.
He had to keep running.

He began to wonder about Fate
And running for dear life.
Who? Why?
And was he nothing
But some dummy hare on a racetrack?

At last he made up his mind.
He was nobody's fool.
It would take guts
But yes he could do it.
Yes yes he could stop.
Agony! Agony
Was the wrenching
Of himself from his running.
Vast! And sudden
The stillness
In the empty middle of the desert.

There he stood – stopped.
And since he couldn't see anybody
To North or to West or to East or to South
He raised his fists
Laughing in awful joy
And shook them at the Universe

And his fists fell off
And his arms fell off
He staggered and his legs fell off

It was too late for him to realize
That this was the dogs tearing him to pieces
That he was, in fact, nothing
But a dummy hare on a racetrack

And life was being lived only by the dogs.

Джон Донн уснул, уснуло всё вокруг.
Уснули стены, пол, постель, картины,
уснули стол, ковры, засовы, крюк,
весь гардероб, буфет, свеча, гардины.

Уснуло всё. Бутыль, стакан, тазы,
хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
ночник, бельё, шкафы, стекло, часы,
ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.

Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
среди бумаг, в столе, в готовой речи,
в её словах, в дровах, в щипцах, в угле
остывшего камина, в каждой вещи.

В камзоле, башмаках, в чулках, в тенях,
за зеркалом, в кровати, в спинке стула,
опять в тазу, в распятьях, в простынях,
в метле у входа, в туфлях. Всё уснуло.

Уснуло всё. Окно. И снег в окне.
Соседней крыши белый скат. Как скатерть
её конек. И весь квартал во сне,
разрезанный оконной рамой насмерть.

Уснули арки, стены, окна, всё.
Булыжники, торцы, решетки, клумбы.
Не вспыхнет свет, не скрипнет колесо...
Ограды, украшенья, цепи, тумбы.

Уснули двери, кольца, ручки, крюк,
замки, засовы, их ключи, запоры.
Нигде не слышен шёпот, шорох, стук.
Лишь снег скрипит. Всё спит. Рассвет не скоро.

Уснули тюрьмы, замки. Спят весы
средь рыбной лавки. Спят свиные туши.
Дома, задворки. Спят цепные псы.
В подвалах кошки спят, торчат их уши. ^^

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,
До прожилок, до детских припухлых желёз.

Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,

Узнавай же скорее декабрьский денёк,
Где к зловещему дёгтю подмешан желток.

Петербург! Я ещё не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.

Петербург! У меня ещё есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса́.

Я на лестнице чёрной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Шёл по городу мужчина
лет, примерно, сорока.
На лице росла щетина,
по глазам плыла тоска.

В направленье неизвестном
шёл он долгих сорок лет.
Изменялась лишь окрестность,
остальное нет как нет.

Шёл без слез и укоризны,
тихо-мирно шёл себе,
не пришей рукав к отчизне,
не пришей рукав к судьбе,

третим лишним, имяреком,
черной тенью по стене,
шёл обычным человеком
коих тысячи в стране

или может миллионы,
кто их, в принципе, считал?!
Шёл то в горку, то с уклона,
а потом вдруг побежал.

                    Анне Николаевне Гумилёвой

Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла,
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.

Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под узцы коня,
Ты расскажешь мне о тех, что раньше
В этом теле жили до меня.

Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливающий дождь.

Дерево да рыжая собака,
Вот кого он взял себе в друзья,
Память, Память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.

Машинисты метро
Умирают по-разному
Кто-то в своей постели
В окружении родных и близких
Кто-то в результате автокатастрофы
Кто-то из-за медицинской ошибки
Кто-то от падения с большой высоты
Кто-то от горя и ужаса
В общем, по-разному
Умирают машинисты метро

Меркнут знаки Зодиака
Над просторами полей.
Спит животное Собака,
Дремлет птица Воробей.
Толстозадые русалки
Улетают прямо в небо,
Руки крепкие, как палки,
Груди круглые, как репа.
Ведьма, сев на треугольник,
Превращается в дымок.
С лешачихами покойник
Стройно пляшет кекуок.
Вслед за ними бледным хором
Ловят Муху колдуны,
И стоит над косогором
Неподвижный лик луны.