Мераб Мамардашвили, 1952 год

Мераб Константинович обладал удивительной способностью держать мысль. Он мог начать предложение, потом сделать большую вставку на несколько вводных предложений, добавить цитату или комментарий, а затем продолжить мысль с того места, где он ее прервал. Когда ты воспроизводишь его текст на бумаге, то удивляешься — как было возможно удерживать свою мысль в непосредственной устной, не написанной заранее речи?

Да, тоже замечал это, слушая его лекции. Но сразу объяснил себе, что ну понятно же как: лежит на кафедре перед ним конспект лекции, и он идёт постепенно по своим коротким заметкам, попутно дополняя их, развивая, расширяя, и завершив все смыслы, возвращаясь к плану. Но мы же точно так же и строим свою устную речь, зачастую уходя от сказанного то в одном интересном сопутствующем направлении, то в другом, чтобы минуты через три, покончив с ними, исчерпав, вдруг вспомнить: это я к чему всё, собственно — помните, первоначальная-то мысль была такая, давайте вернёмся к ней, о ней также ещё можно что-то сказать, и не одно...

Тут скорее важно качество собеседника, что так же способен удержать в своей краткосрочной памяти, во внимании, все эти разветвления мысли и сопутствующих наблюдений.

Помню, меня отец в юности несколько раз строго отчитывал: не блуждай мысью по древу, люди не в состоянии обычно следовать за тобой, и теряют вообще твои основные смыслы. С ними надо проще, короче. Но как же, думал я, если не затронуть все аспекты, на развернуть наблюдение — тогда и вовсе будет непонятно случайному собеседнику, в каком ключе я вижу и пытаюсь описать ему объект обсуждения. Люди ведь воспринимают всё недостаточно развёрнутое, слишком лаконично сказанное, крайне субъективно. Заведомо сильно искажённо. Вы сами не раз встречали, что одну и ту же краткую фразу можно понять в двух равносильных, чуть ни противоположных смыслах. Иной раз скажешь что-то так, кратко, а через секунд десять задумываешься: а понял ли тебя реципиент как ты собирался; или вот иначе, как тоже можно?

Видите, какая Сцилла и Харибда? Заметьте, для разных собеседников вы будете или слишком близки к первой, либо ко второй. И вы ничего не можете с этим поделать.

Мераб Мамардашвили с сестрой Изой, Тбилиси, 1951 год

А, ну да, всё так и было, конспекты лекций.

Как Мамардашвили готовился к лекциям?

— Несмотря на завораживающую естественность его манеры чтения лекций, их предваряла огромная подготовительная работа. Анализ текстов, подбор цитат, их толкование, письменные тексты, рассуждения — масса подготовительных материалов.

Мамардашвили намечает «на бумаге» возможные ходы мысли, которые потом можно было бы «стянуть» в ходе лекции воедино. Он словно собирает материал для того события речи, которое произойдет. Поэтому подготовительные тексты остаются всегда как бы незавершенными, на лекции они могут «сложиться» так или иначе.

К тому же эти письменные материалы чрезвычайно многослойны. Есть основной текст, печатный или рукописный. Потом он начинает сопровождаться комментариями, которые Мамардашвили дает к отдельным словам или фразам. Затем может возникнуть еще один слой, который нагромождается уже над этими комментариями.

Здесь возникает проблема: как представить всю эту конструкцию в печатном тексте? Как разместить на странице? Мы должны представить эти материалы так, чтобы с ними удобно было работать, цитировать, ссылаться на них. Но если мы сделаем из них сплошной текст, то потеряем их динамику, движение мысли философа.

Причём, заметьте, на бумаге можно так сложно расчертить все двумерные связи между тезисами, объектами мысли, быстро создать такую свободную но упорядоченную иерархию, что потом иначе как факсимиле это не передать. Я оттого так люблю те наши школьные тетради в клетку, что в них можно рисовать системы, совершенно не укладывающиеся в книжную страницу (выстроенную по модели этих дурацких школьных тетрадок в линейку, которые мы уже классу к пятому начали дружно игнорировать и использовать только для сочинений), ни в текстовый файл.

Можно тут же все слова и снабдить иллюстрацией (многие вещи в мышлении заведомо невербальны, однако не менее, а то и более чем слова интеллигибельны, заведомо ясны, понятны каждому, лежат в нашем общем культурном поле смыслов), стрелочками, иерархией, сносками... даже пиктограммами и на ходу придуманными специальными символами, что помогут именно в этом поле мысли максимально разметить все особенности, присущие только ей, вот этой данной конкретной ситуации, над которой мы размышляем, описываем. И никогда больше в нашей жизни не возникнет подобных задач, где они снова б нам пригодились — все другие будут уже со своей системой координат.

Их можно начинать читать с любого места. Его тексты с многочисленными точками вхождения — и это завораживает. Я знаю много людей, которые именно так читают Мамардашвили — произвольно открывают книгу и начинают читать, вовлекаясь по ходу.

Его мысль возникает в данный момент, она открывается «сейчас». Это не мышление о какой-то истине, которая где-то присутствует, и к ней нужно просто сделать какое-то последовательное введение или доказать ее. Эта истина, которая открывается в твоем собственном движении к ней.

Я тогда и схватил сразу его книгу, увидев в тех кратких цитатах, рассказывал, насколько это дзэнский философ. Что было тогда мне, да и сейчас, никуда это не делось, невероятно близко. Неспроста Пятигорский, его ближайший соратник, буддолог. Да и открыл мне впервые его тогда именно также буддолог.

Мы говорили недавно снова, как недооценено в западной философской традиции (ну, во всяком случае, до 1945-го, победы США над Японией и всеми последовавшими их культурными обменами, взаимоузнаванием — но и то, крайне маргинально, кулуарно, не особо проникло в базовую философскую школу) влияние традиционной восточной философии. Все её тысячелетние наработки. Тот огромный путь, что она проделала. На Западе вот изучают по-прежнему только своих: античных философов, Спинозу, Декарта, Канта, Хайдеггера, Гуссерля... Постойте-ка, так уже сто лет как нам известна альтернативная доктрина, древнейшая, со своей огромной традицией. Что именно в мышлении — огромный подарок, настоящее чудо. Это как встретить инопланетян, которые смотрят на мир иначе, и могут столь многому нас научить... но в то же время и всё понимают, что мы, и мы можем понять всё, что они, поскольку наше сознание устроено на удивление идентично. Нет этого пока, все эти 70 лет, а на самом деле и вон со времён когда Лев Толстой переводил Дао Дэ Цзин, кажется?

Есть опасность научиться говорить эти «истины» или умные фразы вслед за Мамардашвили, научиться писать и рассуждать в таком духе. Это очень заразительно, но непродуктивно.

Мыслить нельзя научиться, подражая чужим словам. Можно, разве, зазубрить какие-то отдельные понятые тезисы, и раз за разом их цитировать. Но постойте, Мамардашвили и сам не просто постоянно цитирует то вот Пруста (все его лекции эти огромные длительные, вы поймёте насколько, лишь самостоятельно начав слушать эти многочасовые записи — это не более чем подробный его авторский развёрнутый комментарий к мыслям, наблюдениям Пруста: так что, это он научился повторять за Прустом, найденные тем истины? так нет же! он сам не раз говорил очевидное, но не для всех: мысли, идеи не защищаются авторским правом, не могут быть его объектами, потому что или каждый из нас пришёл к этому пониманию, сам — или не пришёл, и никто другой привести к нему не может: это просто будет не осознано, не вместится; каждый сам вмещает мир в себя, весь вообще, в той мере в которой способен, и, вы знаете, он на удивление в нас помещается, в огромном объёме, вместе вон с отдалёнными галактиками, столь многие и разные его смыслы), то Блока и Мандельштама, то... вот сейчас, где я его слушаю, он до Гуссерля и Сартра вдруг дошёл.

Нельзя в философии как научиться мыслить в чужой манере; так и глупо повторять чужое механически — ни к чему это, пустая скучная работа — если не мыслить самому в этот момент; но и также невозможно мыслить полностью самостоятельно, пугаясь то и дело обращаться к нашему общему пути мысли всего человечества, говорить себе: нет, если Сократ об этом уже рассуждал — я не буду, не имею права. Канта вообще неэтично цитировать, всё что он придумал — это всецело его авторская вселенная, тем более Ницше... Постойте, у нас общая вселенная, одна. И если нечто подмеченное одним кем-то — истинно, по-настоящему, то это не он придумал это, внёс в неё. Это её изначальный общий закон, доступный для понимания, для того чтоб увидеть его вдруг, впервые для себя, зачастую уже в детстве, всем.

Ну как, в самом деле, можно научиться чужому мышлению? Чужой манере? Когда мысль, и М. К. как раз об этом вроде и сам не раз говорил в лекциях, и это то, о чём мы только что выше, про чаньскую спонтанность озарения и бытия сознания в мире, вот этой искры столь хрупкой, почти эфемерной в огромной пустоте вокруг неё — вообще непонятно как рождается в нас, мы же её не выдумываем специально как-то, не трудимся, не готовим, не говорим ей чтоб она появилась. Она возникает. Сама.

Хотел бы я взглянуть на человека, который каждую свою мысль готовит, работает над ней, заглядывает то и дело в чужие мысли, заимствует оттуда что-то для каждой своей фразы... Это же страница текста будет занимать день тяжёлой компилятивной работы... Ну, как вот зачастую приходится писать научные работы, оснащённые множеством непременных, требуемых, отсылок к прочим исследованиям по данной теме.

Тем и ценна мысль спонтанная. Которой мы вот как раз занимаемся на этом сайте уже десять лет. Нет ничего легче, чем строить её вот так, свободно, не оглядываясь ни на кого. Но и вспоминая по случаю столь многих, и многое что они когда-то нам посоветовали заметить, обратить внимание, напомнили из того, что мы и сами также подмечали не раз.

Увы, именно академическая философская традиция учит студентов ровно обратному: не мыслить самостоятельно, в моменте, здесь и теперь — но многие годы зубрить классиков философии, сдавать зачёты по философскому пути длиною во всю его жизнь то одного, то другого. Зачем? Это как делать живым людям трепанацию черепа, доставать оттуда собственный мыслительный аппарат, и всем взамен монтировать цитатник Конфуция, Мао, сборник афоризмов великих людей прошлого. Замена естественного интеллекта, безграничного в своей способности познавать мир, на весьма несовершенний искусственный, шаблонный, механический.

Ещё одна Сцилла и Харибда, на этот раз с другим совсем фарватером: смертельная опасность — не мыслить самостоятельно, в каждый момент времени; но такая же смертельная опасность, не менее — запретить себе мыслить обо всём, о чём уже помыслил и сказал кто-то до тебя, за всю в уже минимум две с половиной тысячи лет длиной историю мышления, сохраняющегося письменно, в общей культуре.

Вы не можете идти над бездной, не опираясь на скалы, не видя их, не зная про них. Tabula rasa, тот, кто не читал ни одной книги, живёт только своим практическим непосредственных житейским опытом, в чистой модели — не умеет читать: это дикарь. Человек вот до письменной традиции, доисторический. Это не значит, что он не может быть мудр сам по себе. Своей собственной мудростью. Но он вне культуры. Он автономен и герметичен. Он не может сказать ни о чём, ни даже помыслить, что было бы вне истории его собственных дней.

Но вы и не можете не идти над бездной, а загорать то на одной из этих скал, то на другой, в испуге схватившись за неё. Но к чему это напоминать каждому, кто с рождения умеет ходить? Не хватаясь, но всё же опираясь. С радостью узнавая, что вот как здорово! Ещё кто-то хоть один не тупо всю жизнь ходит на работу а потом в магазин за колбасой — а оказывается, пусть и один, но тоже думал про то же, про что думал подчас и ты. В этом мире, значит, есть нечто отвечающее тебе, пусть и редко можно это встретить. Это не нечто мёртвое. Противопоставленное нашей живости и радости. Значит, есть смысл жить. Появляется.

Вот одной из таких скал для меня стал Мамардашвили. Я даже сразу не назову никого, тем более из современных философов, тем более отечественных. Ну вот разве Летов, да. Хотя формально он был поэт — ну так и Пруст, по которому работает М. К. — вовсе не занимался созданием собственного учения, наработкой систематизированной доктрины. Только утром слышал это у него впервые, где он противопоставляет его Гуссерлю и отмечает, насколько ему симпатичен именно живой, практический, спонтанный французский подход его на контрасте с серьёзной научной немецкой работой того.

Это изящная, тонкая шутка: вы знаете из своего опыта это традиционное уж давно естественное (то есть сложившееся само, а не выдуманное кем-то) противопоставление строгости и сухости немецкого мировоззрения, да во всём, вон, вплоть до музыки: Бах и прочие... и живости, даже я бы сказал, некоей несерьёзности в слишком уж многом, французского.

Простите, увлёкся. Этой, мысью. Вот что ещё хотел сразу сказать после того, что для меня скала Мераба — значима, вот я через годы снова к его лекциям обратился, так толком и недослушав их тогда. Что вот как раз его — максимально трудно, если вовсе не невозможно цитировать, рабски, шаблонно повторять за ним. Хотя бы по той причине, что он вместо коротких ёмких афоризмов, которые действительно при таком пагубном желании (vide supra) кто-то мог бы заучить наизусть и повторять даже не особо вдумываясь, поняв — так долго, зачастую всю лекцию, блуждает вокруг да около темы, то приближаясь к основному наблюдению, то удаляясь, да так в итоге и не выразив его точно, в его сути... Он настолько, будто нарочно, обфусцирует свою мысль будто намеренно не самыми удачными синонимами, что мы видим о чём он говорит, и это действительно стоящая мысль, и это радует, не в том, что он называет, а вот рядом, когда он в своём маршруте вдруг снова проходит на удивление поблизости, чтоб потом снова удалиться. Ну как можно его, при такой манере, цитировать. Он будто заведомо постарался сделать это максимально непосильным. Водить бедных студентов по этому болоту, будто издеваясь над ними (а он ведь обмолвился там, что в аудитории вообще некие грузинские театралы сидят, которые по своей специализации вообще не должны разбираться в пути мысли философа, не на что им опереться — так чего их пытаться максимально запутать, завуалировать смыслы?) и то указывая им на надёжную крепкую кочку (да, такой перенос на другом уровне этого образа со скалами, более локальном, тактическом: там люди, философы, их видение мира, их жизнь ради мысли — тут всего лишь фразы вокруг конкретного частного понимания), то опять уводя их в трясину, в топь, где ноги проваливаются, и мысль Пруста повисает незавершённой, необъяснённой, когда уже в начале самом, как только речь зашла про неё, уже было предвкушение: ага! сейчас тут всплывёт и эта грань её, и эта, и всё это равно увлекательно... а не всплывает.

И, в рамках диалектики, опять же, ну нет никого, кто помимо его бродил бы по этим столь богатым морошкой топям. Даже близко никого нет в современной отечественной и западной традиции. Пятигорского вот разве всегда приятно было слушать. И Лотмана, но он больше — о культуре.

Кто обращал бы внимание, мышление на вот это, всю жизнь занимавшее меня в первую очередь: на вещи трудно объяснимые словами, да и указать на них... как? Ведь люди с другим мышлением, обыденным, не имеют зачастую аппарата в сознании чтобы ни самим испытать подобное, хоть изредка, ни тем более постоянно, так чтоб в итоге свести это в свою систему, мировоззрение, иметь годы этого опыта, всю жизнь, ни просто понять когда ты им это пытаешься объяснить словами.

Вот, снова в который раз на днях вспомнил то проявление, которое, как тень от птицы, может хотя бы примерно указать на её суть муравью: заметьте, как редко, когда вы гуляете летом, и вдруг останавливаетесь подчас на долгих пять минут, а то и полчаса, и стоите заворожённый красотой мира в этом месте, и мыслями, ощущениями, какими-то особыми новыми, но в то же время и старыми, глубинами своего в очередной раз познания его — как редко вы вообще хоть раз замечали в своей жизни, чтоб кто-то ещё делал так же вокруг. Нет, люди всегда идут по улице по делу, по своим муравьиным маршрутам от метро — в магазин — и домой, они не смотрят по сторонам. Они заняты. Их вообще не интересует мир. Они не видят в нём никакой красоты. Для них огромный прекрасный город, даже летом — это каземат, он мёртв вокруг них, они мертвы внутри него. Они выполняют нужные функции. И только когда кто-то катается на велосипеде — о, это верно такое же счастье, как мы всякий раз... а это очередной развозчик пиццы в коробах за спиной, как стало модно в последний год-два. Или спортсмен, что пылит по обочине шоссе с целью накатать за сегодня очередной рекорд в 50 км по прямой, в плотном транспортном потоке. Вот Мераб как раз был из тех редких, невероятно редких, и в каждой минуте когда он говорит это явлено, что видел это всё, видел мир на этом уровне осознанности. Он только про это и говорит. Много вы можете назвать своих знакомых, да и вон людей в телевизоре, кто хоть изредка приближался к этому особому контуру мышления? Для меня давно, много лет, с детства, когда я даже не особо задумывался об этом, и не понимал ещё, насколько редко это встречается в популяции, единственно важному.

А, ну да.

Мы любим всё — и жар холодных числ,
    И дар божественных видений,
Нам внятно всё — и острый галльский смысл,
    И сумрачный германский гений.

А мы только что с Аравийским говорили и про первую часть этой строфы.

Простите, увлёкся что-то. Вернёмся. Но там дальше, вижу, как раз перешли на бытовые смыслы. А это уже скучно.

В фильме звучат и слова о будущем Грузии. Мамардашвили настаивает на том, что Грузия должна занять место в мировой культуре, мировой экономике.

Он мечтал о Грузии как европейском государстве.

Кстати, а чем, например, Грузия, хуже той же Франции? Даже с климатом ей только ещё больше повезло. Тем более с древностью культуры. Когда через Галлию ещё Цезарь шастал в Британию не снимая тапочек, как у себя дома, они вон уже Ясона с Медеей вспоминали как преданья старины глубокой.

Кстати, не повезло им с соседями, например. Вообще весь регион оказался каким-то довольно дикарским. По сей день. Неевропейским. Полным буйства примитивных социальных и культурных... как это у Мераба было? нечто вроде неотобъяснённых самим себе в понимании важных вещей, без которых всё будет идти не так, покуда это не случится.

Что значила Европа для Мераба Константиновича?

— Мамардашвили говорил: «Культур много, а цивилизация одна». Культура, та или иная, — это способность жить, совершать действия, делать выбор в условиях неполного знания. Цивилизация же — это своего рода совершеннолетие культуры. Европейская культура — пример такого совершеннолетия. Но не существует универсальных культур.

О, я вроде как раз об этом же выше: как α) про необходимость пребывать в культуре, иначе будешь сиротой, ребёнком, не воспитанным даже волками (вы помните те истории, ещё времён СССР, про настоящих индийских маугли, которые вернувшись из джунглей, так и остались на уровне развития трёхлетнего ребёнка, ничего уж не поделать было с ними); так и β) про недостаточность только традиционной европейской культуры даже в области такого максимально развитого её вектора мышления, как философское (заметьте, наша культура собственно с древнегреческих философов и началась, и их влиянием и продолжается по сей день, минимум с Возрождения, очнувшись от Тёмных веков), про то как удачно было бы дополнение её находками философии восточной, рецепция её главных находок, и синтез.