Сейчас хорошо было... не занятно, не забавно, а вот. Вылез за пивом, пополнить исчезающие опасно запасы.

Заодно заглянул во двор к тем котятам, где те двое уж подросли, совсем крупные взрослые девицы, и на смену им их мамаша, бронетранспортёр пушистый поперёк себя шире, произвела ещё четверых. Залезают на лобовое стекло, покатое как теперь модно делать, припаркованной на их месте машины, соскальзывают, недоумевают, веселятся... Тут же несутся хрустеть насыпанным котокормом. Сразу в шесть уже мордочек: их трое минус один что похоже сытый и скорее его интересует продолжать обследовать территорию вокруг + две подросшие + их всех старшая сестрица серая осторожная.

На обратном пути уж, возвращаясь с добычей, гляжу — навстречу по пустынному тротуару (весь народ давно и надёжно в норках, пьянствует, смотрит телепутина своего и его миньонов, играет в компьютерные игры, готовится к трудовой неделе), произвольно меняя галсы шествует тётушка, толстая, румяная, распахнутая, весёлая. Вдруг запела: «Виновата ли я?!»

Ну, тут же отвечаю в тон, подчёркнуто театрально: «Нет! Невиновна!»



— Запахнись, — говорю, — всё же прохладно.

— А я, — говорит, — сибирячка. Мне эта погода так, пф.

И впрямь, думаю, градусов пять тепла, и главное полный штиль. То есть скорее такая прохладная осень, чем преддверье зимы.

— Ну, всё же. Сибиряк — не тот, кто не мёрзнет, а кто должным образом бережёт своё тепло.

— А у меня тепла полно! Вот какая я весёлая. А ты тоже что ли сибиряк?

— Нет, москвич, местный.

— Тоже тут давно уж, ещё в 86-м приехала.

— Ну значит тоже москвичка, по нашим временам уж и коренная, уж не осталось тут москвичей почти, кто помнит Москву ещё со времён СССР.

— А ваще я, — говорит, — еврейка, Люся Моисеевна.

— Отлично, вы наши братья родные. И вообще, поверь, вот видишь какая ты хорошая. И как я искренне рад тебя такую весёлую встретить. Ты знай, тут посреди этих толп чужих друг-другу людей всё же хватает тех, кто рады тебе так же как вот ты сейчас этому миру.

Потом сказала, что сына потеряла на Украине. Помолчали. Попросила, отдал ей свою бутылку пива. Перекрестила меня, и я её. Пожелали, очень искренне, счастья друг-другу впредь.

Трудно передать вот текстом, как вдруг видишь, что человеку хорошо. Хотя обычно ему плохо. Но вот высвобождает Бахус божественный вдруг наше внутреннее счастье — и сразу хорошо. Оттого народ и пьёт. Не чтоб забыть своё горе, нет — чтоб снова обрести своё это удивительное врождённое счастье.

Хотя в общем, всё это вакханалии весёлые посреди вполне осознаваемого всеми общего беспросветного народного горя. Но какое же чудо всякий раз вот так внезапно, без всяких к тому причин, увидеть этого бога внутри человека, эту изначальную его радостность и любовь ко всему миру.

Как жаль, что нам обычно уже после двадцати лет износа требуется тут допинг чтоб вернуться снова в ту изначальную радость нашего детства, нашей истинной природы. И всё же какое чудо, что пусть после бутылки пива — но всё же сразу работает. Значит теплится ещё этот огонь в остывающих постепенно углях, под серой золой.

Бог дремлет в человеке. Иногда даже просыпается вдруг в нем ненадолго. Мы сразу видим, узнаём эти моменты — это моменты особой, ни с чем не сравнимой радости. Для которой в общем никаких причин тут иных.