Остерегаются множества слов, не понимая причины. Это справедливо, слишком многие в веках за завесой, потоком множества слов скрывали отсутствие смысла. И теперь так же. Но остерегаться привыкли не этого, существенного — а лишь внешнего признака.
Сначала 10 лет средней школы, затем 6 лет высшей, затем, для особо наловчившихся: аспирантура и докторантура всякая — всё приучает к этому.
Приучают постепенно: сначала две странички в тетрадке шариковой ручкой заскорузлой; затем, к выпускным, не менее двадцати страниц сочинения, и ещё страниц по 40 две научные работы с иллюстрациями; потом курсовые и диплом на 100-200 страниц (и уже хочется много больше, есть что сообщить — но тоже нельзя, установленный формат должен быть соблюдён).
Ну а там дальше издатели. Книга должна быть толстой, мы её продавать намерены, это не текст, это товар, у него должен быть нужный объём. Рассказ или статья должны быть короткими, у нас журнал, под это дело отведено пять страниц, мы не умеем править макет, чтоб если вдруг семь — вся вёрстка потом не слетала.
Издатели приучали к этому даже раньше, чем преподаватели: где-то с Возрождения. В этом смысле интересен Рабле, как персонаж из обоих сразу планов реальности, да ещё и раздолбай редкостный в этом отношении, в самом хорошем смысле — не следующий заданным форматам из принципа. Осталось о нём что, кроме его текстов? Всё ж не совсем в дикие времена жил, полно было уж пишущих обо всём вокруг современников.
В итоге вся цивилизация выдаёт объём, даже не думая привычно про содержание. Этого никогда ни от кого не требовалось здесь. И не будет.
Странные пляски дикарей, призванные изображать осмысленную деятельность некогда съеденных мореплавателей целеустремлённых — так давно, что с тех пор и позабыли все, что пляски эти — лишь как имитация так и не понятого когда-то были задуманы. Пусть хоть так, вдруг потомки догадаются по ним, что на самом деле имелось в виду.
Особенно ярко это проявляется даже не в научной литературе и беллетристике — а в сми: газета забивает текстом, неважно каким, отведённый ей ежедневно квадратный метр бумаги; журнал; говоруны на радио и телевидении — самые тут монстры. Слушаешь на фоне и каждые пять минут рефлекторно подводишь итог: что было сказано? на хоть немного стоящую тему, или как обычно у них? с каким эмоциональным зарядом, по какой методичке? что из этого нового, самостоятельного? И выясняется, что, обычно, ничего, совсем. Час человек говорил; день говорят десятки подобных ему; в месяцы складывается всё это: и ни одного самостоятельного наблюдения, лишь крупицы занимательных фактов, не известных до них, да и то не столь уж и полезных, если честно.
Сколько миллионов людей заняты генерацией не мыслей, не мышления: а текста, ткани слов, вовсе не относящегося к мышлению, к работе сознания — белого шума, чтоб забить головы всех вокруг, чтоб не дать им тоже думать?
Indian › Да, широко практикуется это: берётся некая концепция и давится из неё гекалитрами так называемый текст. Пусть даже концепция и величиною с крысу.
Приучают постепенно: сначала две странички в тетрадке шариковой ручкой заскорузлой; затем, к выпускным, не менее двадцати страниц сочинения, и ещё страниц по 40 две научные работы с иллюстрациями; потом курсовые и диплом на 100-200 страниц (и уже хочется много больше, есть что сообщить — но тоже нельзя, установленный формат должен быть соблюдён).
Ну а там дальше издатели. Книга должна быть толстой, мы её продавать намерены, это не текст, это товар, у него должен быть нужный объём. Рассказ или статья должны быть короткими, у нас журнал, под это дело отведено пять страниц, мы не умеем править макет, чтоб если вдруг семь — вся вёрстка потом не слетала.
Издатели приучали к этому даже раньше, чем преподаватели: где-то с Возрождения. В этом смысле интересен Рабле, как персонаж из обоих сразу планов реальности, да ещё и раздолбай редкостный в этом отношении, в самом хорошем смысле — не следующий заданным форматам из принципа. Осталось о нём что, кроме его текстов? Всё ж не совсем в дикие времена жил, полно было уж пишущих обо всём вокруг современников.
Странные пляски дикарей, призванные изображать осмысленную деятельность некогда съеденных мореплавателей целеустремлённых — так давно, что с тех пор и позабыли все, что пляски эти — лишь как имитация так и не понятого когда-то были задуманы. Пусть хоть так, вдруг потомки догадаются по ним, что на самом деле имелось в виду.
Особенно ярко это проявляется даже не в научной литературе и беллетристике — а в сми: газета забивает текстом, неважно каким, отведённый ей ежедневно квадратный метр бумаги; журнал; говоруны на радио и телевидении — самые тут монстры. Слушаешь на фоне и каждые пять минут рефлекторно подводишь итог: что было сказано? на хоть немного стоящую тему, или как обычно у них? с каким эмоциональным зарядом, по какой методичке? что из этого нового, самостоятельного? И выясняется, что, обычно, ничего, совсем. Час человек говорил; день говорят десятки подобных ему; в месяцы складывается всё это: и ни одного самостоятельного наблюдения, лишь крупицы занимательных фактов, не известных до них, да и то не столь уж и полезных, если честно.
Сколько миллионов людей заняты генерацией не мыслей, не мышления: а текста, ткани слов, вовсе не относящегося к мышлению, к работе сознания — белого шума, чтоб забить головы всех вокруг, чтоб не дать им тоже думать?