Вы можете здесь особо заметить, как важно мыслить не быстро — но глубоко. И говорить, а то не поймут.
Противодействие готовых наработанных схем говорения (а это всегда быстро, на автомате же) — и постоянной рефлексии мышления, воли сказать верное, чем этот повсеместный полуфабрикат мысли, вписывающееся в общепринятые шаблоны, заведомо всем понятное — как приучили их с шакалов: не поймут тебя — загрызут. В которых, я про шаблоны, если что, с доисторических времён нет места, свободного от всеобщей лжи. Что лишь вне этих шаблонов.
Больше всего беспокоит отсутствие трагического веселья. Или: слишком много надежд, и слишком мало людей, способных не делать себя зависимым от надежды, а, пройдя последнюю точку отчаянья, выйти в то ровное радостное поле, которое открывается после того, как ты отказался от призрачных надежд, и такое ровное веселье. Высшее веселье...
Indian › Произошло странное: М.М. говорит совершенно не о юморе и не о евангелии, как-то Захаров всё уплощил. Дабы малые сии поняли? Как грустно.
Tomorrow › Я специально посмотрел тогда сразу (чтоб понять: это что, он нарочно придуривается, и расшаркивается каждые пять секунд, играет роль конферансье, или это у него естественно так) список фильмов, что Марк Захаров снял — и что-то не нашёл среди них глубоких, что лично во мне бы когда оставляли понимание: сделано рукой мастера. Потому что вообще советский режиссёр — это a priori синоним слову «философ».
Ощущение такого Вуди Аллена он тут производит, и сильное. Вроде бы очень образованный человек, с громадным жизненным опытом, судя по внешнему виду уже: но вместо этого фиглярство одно, амплуа кота Бегемота. Наказанного тогда...
Более того, вдруг понял, откуда в этих картинах этот странный дефект (не смотрел в СССР телевизор, и только сейчас открыл, что у них общий режиссёр): 1978 — Обыкновенное чудо 1979 — Тот самый Мюнхгаузен 1976 — 12 стульев; который с Мироновым. И это явно не вина Миронова, как Бендер он мне даже лично более импонирует, чем Юрский.
Поясню: одна из лучших ролей за всю историю вообще жанра — но, увы, чрезвычайно талантливо он в ней изображает совершенно конченного психопата, из тех что вас способны зарезать во сне. Заметьте тут иронию ситуации: Бендер именно так и поступает в финале — следовательно, именно Юрский первым честно назвал вещи своими именами, которые Ильф и Петров описали обтекаемо, приятно, шутливо, завуалированно, как и подобает юмористам, да ещё и пережившим ад Революции и Гражданской.
Тем более Гомиашвили в фильме Гайдая — это при том, что Гайдай, по-моему, вообще лучший режиссёр даже и без того блистательного советского кино.
Видите как интересно: где-то режиссёр все опошляет, где-то актёры. Что естественно: люди столь разные, так трудно подобрать одновременно две вершины, равные по уровню — а без этого не будет идеального прочтения. Оттого одинокое искусство: поэта, писателя, музыканта — в истории всегда бывало более возвышенным, чем всё их коллективное.
Ах нет, это же напротив, Воробьянинов его. Простите меня, Остап, лет тридцать не перечитывал, надо бы. Тем более, видите: Бендер Ильфа и Петрова был совсем не таким, каким его сыграл Юрский. Что, тем не менее, ничуть не портит созданный им самостоятельный шедевр.
Tomorrow › Да, и ещё по-другому отвечу. Поскольку мы говорим тут об очень многоплановых вещах, которые требуют многопланового мышления, интерпретации — что задаёт столь феноменальный, многоплановый человек, как Мамардашвили, каких вообще редко можно встретить в истории.
Он сам довольно серьёзно занимался Евангелием, его философской интерпретацией. Так что вовсе ничего странного и чуждого ему в этом склонении мысли тут нет. Тем более в... ну, не юморе, а, всё же, трагическом веселье — совершенно разные вещи, даже диаметрально противоположные в чём-то. Первое может быть продуктом подражания: вон все эти Жванецкие, Задорновы, Арлазоровы, Петросяны и тем более Камеди-клабы, простите — второе рождается лишь из ошеломляющего личного опыта, и то лишь у тех, кто сам выжил, и успел что-то понять.
Как написал выше, меня в интервьюере коробит другое: его общая суетность, пребывание в потоке масс-медиа, сферы развлечений, телевизора. Тогда как рядом с ним — человек, что вполне сравним с Сократом, которого больше не будет во вселенной и через две с половиной тысячи лет. И имело бы смысл задать ему действительно важные вопросы. Пока было время, был такой редчайший шанс. Помните, у Кастанеды: успеть схватить.
Indian › Вот, кстати, не помню: Кастанеду читал, разумеется гораздо позже, нежели Ильфа с Петровым, а вот не помню. Я вообще неправильный товарищ: у них больше люблю «Одноэтажную Америку», у Булгакова — «Театральный роман». Убейменялюбер.
Tomorrow › «Одноэтажную Америку» прочитал совсем поздно, уже в новом веке. Забавно, но в общем режиме Ганзелки и Зикмунда — нет этого чудесного авторского мира. Чем, собственно, мифотворчество и превосходит документалистику.
Что до Булгакова... вот бы их всех воскресить и позволить писать, придумывать миры дальше. Ведь наш общий был столь менее интересен, чем их.
— Считаете, в Евангелии есть юмор? Некоторые притчи, возможно, в переводе теряют свою иронию. Вы первый, кто подтверждает. Как-то в Библии обычно не находил юмора.
— А там его очень много. Юмором просветлённое трагическое состояние. Очевидно, дальние нотки Экклезиаста отзываются в Евангелии. И печально, что такого рода состояния очень мало в окружающей меня культуре. И людях. А без него нет здравого смысла.
— Увы, то солнце, которое сходит с ума — это то солнце, которое мы сами в себе носим. Это не то наружное солнце, которое сияет или меркнет независимо от нас — это в нас что-то сходит с ума и начинает судорожно извергать протуберанцы.
А ведь уже в вопросе интервьюера это изначально заложено: солнце, как метафора общечеловеческого спонтанного настроения, столь безумно хаотического, непредсказуемого даже. Вдруг формирующего эпоху, и миллионы судеб. Что мы так прекрасно пережили с конца 80-х. Так много страдали, хотя, не для его славы ведь это надо, очевидно — в каждом веке ведь был, почти, подобный опыт: в Греции, Карфагене, Риме, Византии, Китае... Видно, не для опыта неба это давно уж — но для нашего, чтоб научить именно нас, каждого, отрешиться навсегда от царства сего. Через некий смертельный опыт.
Смотрите, как точно Мераб повторяет это положение вопроса, разве что своими словами перекладывает: «Ну, давайте всё же говорить точно: не стихия вселенной, астрономическая — а стихия человека, антропологическая». Хотя, вот вы осмелитесь где чётко отделить стихию человека от стихии прочей вселенной? По мне так первое — не более чем (явленое нам, не помышляю об универсальности) острие второго, его наиболее активное событийное пространство, фокус.
Ощущение такого Вуди Аллена он тут производит, и сильное. Вроде бы очень образованный человек, с громадным жизненным опытом, судя по внешнему виду уже: но вместо этого фиглярство одно, амплуа кота Бегемота. Наказанного тогда...
1978 — Обыкновенное чудо
1979 — Тот самый Мюнхгаузен
1976 — 12 стульев; который с Мироновым. И это явно не вина Миронова, как Бендер он мне даже лично более импонирует, чем Юрский.
Поясню: одна из лучших ролей за всю историю вообще жанра — но, увы, чрезвычайно талантливо он в ней изображает совершенно конченного психопата, из тех что вас способны зарезать во сне. Заметьте тут иронию ситуации: Бендер именно так и поступает в финале — следовательно, именно Юрский первым честно назвал вещи своими именами, которые Ильф и Петров описали обтекаемо, приятно, шутливо, завуалированно, как и подобает юмористам, да ещё и пережившим ад Революции и Гражданской.
Тем более Гомиашвили в фильме Гайдая — это при том, что Гайдай, по-моему, вообще лучший режиссёр даже и без того блистательного советского кино.
Видите как интересно: где-то режиссёр все опошляет, где-то актёры. Что естественно: люди столь разные, так трудно подобрать одновременно две вершины, равные по уровню — а без этого не будет идеального прочтения. Оттого одинокое искусство: поэта, писателя, музыканта — в истории всегда бывало более возвышенным, чем всё их коллективное.
Он сам довольно серьёзно занимался Евангелием, его философской интерпретацией. Так что вовсе ничего странного и чуждого ему в этом склонении мысли тут нет. Тем более в... ну, не юморе, а, всё же, трагическом веселье — совершенно разные вещи, даже диаметрально противоположные в чём-то. Первое может быть продуктом подражания: вон все эти Жванецкие, Задорновы, Арлазоровы, Петросяны и тем более Камеди-клабы, простите — второе рождается лишь из ошеломляющего личного опыта, и то лишь у тех, кто сам выжил, и успел что-то понять.
Как написал выше, меня в интервьюере коробит другое: его общая суетность, пребывание в потоке масс-медиа, сферы развлечений, телевизора. Тогда как рядом с ним — человек, что вполне сравним с Сократом, которого больше не будет во вселенной и через две с половиной тысячи лет. И имело бы смысл задать ему действительно важные вопросы. Пока было время, был такой редчайший шанс. Помните, у Кастанеды: успеть схватить.
Что до Булгакова... вот бы их всех воскресить и позволить писать, придумывать миры дальше. Ведь наш общий был столь менее интересен, чем их.
А ведь уже в вопросе интервьюера это изначально заложено: солнце, как метафора общечеловеческого спонтанного настроения, столь безумно хаотического, непредсказуемого даже. Вдруг формирующего эпоху, и миллионы судеб. Что мы так прекрасно пережили с конца 80-х. Так много страдали, хотя, не для его славы ведь это надо, очевидно — в каждом веке ведь был, почти, подобный опыт: в Греции, Карфагене, Риме, Византии, Китае... Видно, не для опыта неба это давно уж — но для нашего, чтоб научить именно нас, каждого, отрешиться навсегда от царства сего. Через некий смертельный опыт.
Смотрите, как точно Мераб повторяет это положение вопроса, разве что своими словами перекладывает: «Ну, давайте всё же говорить точно: не стихия вселенной, астрономическая — а стихия человека, антропологическая». Хотя, вот вы осмелитесь где чётко отделить стихию человека от стихии прочей вселенной? По мне так первое — не более чем (явленое нам, не помышляю об универсальности) острие второго, его наиболее активное событийное пространство, фокус.