Alenka › Вы дали удивительно точное описание Мизулиной или внезапно поумневшей Матвиенко, хотя таких баб миллион. Была замечательно исполнена Ниной Усатовой в к/ф «Окно в Париж». Ей вообще такие склочные роли диво как удаются.

Orliki › Это не я дала. Это цитаты из книги, чтобы было понятно, зачем вообще такое читать.

Давайте без политики в этом вопросе.

Это описание одного из аспектов архетипа «Ужасной Матери». Каждая женщина имеет это в структуре личности, обычно при «благополучном» стечении обстоятельств все это остается неосознанным и непроявленным. К сожалению, история нашего общества полна обстоятельств, в которых это становится способом выживания.

Что до кинообразов, то их множество. Вспомните мачеху из «Золушки» в исполнении Раневской. Одно из самых ярких воплощений в нашем кино, это конечно Крючкова в "Похороните меня за плинтусом". Если вы посмотрите внимательно, то увидите, что за этим лежит травма и безумие.

Alenka › Это у меня такая бабушка была, Мария Хрисанфовна, баба Муся, 1917 года рождения, фельдшер, в молодости была удивительной красавицей, рано оглохла, носила слуховой аппарат, на работу ходила и ездила на велосипеде за 7 километров, в райцентр, в Александровку. Пережила гражданскую войну, голод 20-х — 30-х, была на оккупированной немцами территории, трижды была замужем, второй раз за высоким медицинским чином из Ленинграда, это уже после войны, то есть, видела всё, от голодного каннибализма до роскоши высшего советского света. Закончила жизнь в старой дедовской хате, сапала себе огородик, доила козочек, читала книжки, не о чём не переживала. Как говорится, таких людей сейчас не делают.

Всякое трепетное, влажное, человеческое ей гадостно, особенно если это женское. Она с брезгливостью относится к беременным, и будь ее воля, то девочек стерилизовали бы, а мальчиков кастрировали — так гигиеничнее, да и порядку было бы побольше. Когда она говорит об отношениях полов, в ее голосе слышится омерзение, любовь для нее — род обмана и чей-то способ захватить власть. Ее власть основана на другом способе, ее тема — подчинение, подавление, порядок. Баба яга со своим одиночеством в темном лесу, загадками и избушкой на курьих ножках по сравнению со Страшной Бабой — просто верх человечности. Та — иная, и природа ее коммунальная, “коллективистская”: любит петь хором и ходить строем, любит начальство и порядок, особые поручения и чтоб все, как положено. По ее, то есть.

Ее человеческие воплощения между тем часто работают в сфере образования и здравоохранения. Может быть, потому, что там легче контролировать — есть система, иерархия; а может быть, просто потому, что там вокруг беспомощные... Это она в образе коренастой санитарки гонит из абортария одуревшую от наркоза и боли семнадцатилетнюю дуреху, намотав на крепкий кулак подол жалкой рубашонки. Вот этим кулаком, тычками в поясницу по длинному коридору: “Нечего тут, ишь какая цаца выискалась! Как нагулять, так все вы умные, а теперь, видишь ли, больно!” Тычок в спину, девчонка спотыкается: “Не падать тут у меня, еще восемь дур в очереди!” И это она же в процедурной детской поликлиники, где глядят с полок раскоряченные куклы, цедит своей учетчице через голову подобострастной мамаши: “И вот так еще два часа” — в том смысле, что дети плачут, когда им больно, — и железной рукой, почти не глядя, втыкает тупую иглу в нежную двухлетнюю плоть, словно штамп ставит: “Ты у меня запомнишь, и ты, и ты, и ты”. И они запомнят. Даже не боль, а неотвратимое движение железной руки, которой эта боль до лампочки, по барабану, и лучше бы, если бы не орали, а еще лучше — совсем не жили. Она всегда пророчит худшее: мальчик вырастет бандитом, девочка пойдет по рукам, а у вашего ребеночка, мамаша, сепсис разовьется, а мне потом отвечай.

На самом деле ее самые ужасные садистские воплощения — это тоже еще не все. Она, например, надежна и работоспособна, если таковы директивы. Помрет, но сделает. Там, где ценится исполнительность, она всегда получит благодарность в приказе. Она не всегда плохая, но страшная всегда. Где она, там нелюбовь, нежизнь — не смерть ли? А если смерть, то не покойное завершение земных дел, а мучительное, беспросветное страдание, кончина на вонючей больничной койке, в очереди за хлебом, в коммуналке
под пьяный скандал за стеной.

Рассказывать она об этом станет шепотом, возбужденно блестя глазами, давая похоронные советы вроде того, что белье на покойнице должно быть новое. Детей своих мучает, держа их за горло смесью стыда, вины, угроз, еще чего-то страшенного. Само слово “мать” у нее звучит непотребно, даже без нецензурных добавлений. Мы ее боимся, порой ненавидим, а куда денешься, Мать все-таки.

Она не всегда была такой, она такой стала, прожив с нами несколько поколений, в постоянном страхе недоеданий, по карточкам и спискам, в эшелонах и санпропускниках. Она уродливая тень, искусственно выведенная порода, черный двойник другой Матери — щедрой и любящей, которой мила и телесность, и плодовитость, и детские слюнки на подушке, и цветение дочек и сыновей.

И не надо думать, что это вымирающая редкая порода, заканчивающаяся вахтершами и санитарками. Каждая из нас унесла с собой ее кусочек. Это, может быть, не лучший наш кусочек. Но зачем4то это тоже было надо. А вдруг опять придется стоять в очереди или спасаться от бомбежки? Может быть, мы и ненавидим ее потому, что она живое напоминание о насилии, возможном в любой момент. Есть звуки, которые любая из нас легко может представить, даже никогда не слышав в реальности: звук падающей бомбы, ночной стук в дверь, лязг передергиваемого затвора. Это означает, что мы к ним готовы — “всегда готовы!”

В жизни последнего времени оружие как4то перестало удивлять: мы видели и танки за окном, и след очереди на стене расстрелянного ларька со спиртным; никто не падает в обморок, когда в вагон метро буднично и деловито заходят добры молодцы с автоматами; вороненый ствол проплывает в двадцати сантиметрах от голов сидящих и животов стоящих; его старательно не замечают. Внутри, конечно, как-то нехорошо — а кому какое
дело до того, хорошо ли внутри? “Если вас трамвай задавит, вы, конечно, вскрикнете. Раз задавит, два задавит, а потом привыкнете” — есть такой стишок, возможно, когда-то и авторский, но уже вполне народный. “Трамваем”, кстати, называли массовое изнасилование в тюрьме или лагере. Что же касается Страшной Бабы, у нее есть свое царство и в мирной жизни.

Мы все знаем, что существует мужской ад — война, армия, лагерь, тюрьма. Мы с болью и содроганием читаем свидетельства выживших в этом аду. У каждого из нас есть близкие мужчины, тронутые прикосновением этого ада, одного его “отделения” или нескольких. Мы не имеем права про это не знать.

Если имеется у ада отечественное женское отделение, то это больница или роддом. Кому-то из нас повезло, ничего такого ужасного там не случилось. Ну что ж, и войну некоторые ветераны вспоминают без ужаса. Но, наверное, нет ничего настолько уродующего и унижающего женщину и враждебного самой ее женской сути, как все детали нашего родимого гинекологического опыта. От “женщина, куда пошли, я же вам сказала на кресло” до вымазывания роженице ногтей йодом, грудей зеленкой и бритья тупой бритвой, от акушерского мата до абортов без наркоза, от мерзких сентиментальных “наглядностей” на стенах женской консультации до атмосферы скотобойни в родильном отделении.

“Тут же меня препроводили через двор в инфекционное отделение, я переправлялась по зимней погоде в чьих4то резиновых сапогах на босу ногу, в трех байковых халатах поверх рубашки и в полотенце на голове, как каторжница, а сзади несли завернутого
в казенное одеяло ребенка, которого тоже выселили, ибо и он заболел. Я шла, обливаясь бессильными слезами, меня вели с температурой в какой-то чумной барак и разъединяли с ребенком, которого я уже начала кормить, а ведь известно, что если мать хоть один раз покормила ребенка, то все, она уже навеки связана по рукам и ногам, и отобрать у нее дитя нельзя, она может умереть. Такие связи связывали меня, идущую в казенных сапогах на босу ногу, и моего ребенка, которого несли за моей спиной в сером одеяле, накрыв с головой, а он молчал под покрышкой и нешевелился, словно замерев”

Вообще-то все это, как говорят врачи, “неспецифическая инфекция”: а детский сад, школа, поликлиника — они что, не таковы? Роддом — всего лишь квинтэссенция, и, как говорит Арбатова, “всякая женщина, которая родила в совке, прошла разом и Афган, и Чечню”. Самое прискорбное, что этот ад не считается адом, это страдание и унижение не считается страданием и унижением. Все, что связано с этой травмой — пустяк, все там были. Но из-за того, что все были в аду, он не перестает быть адом. И черные выгоревшие пятна ужаса, и приниженность, и бесстыдство, которое приходит, когда уже никакого стыда не хватит, конечно, хранятся почти в каждой душе женщины, ставшей женщиной здесь, у нас. Более того, они хранятся и в душах, и в телесной памяти наших матерей, бабушек. Отношение к важнейшим моментам женской жизни как к производству, как к чему4то, у чего не может быть души и достоинства, — это не наши с вами отношения, это то, что с нами случилось. И это — ужасно.

Если вы попробуете заговорить о чем4то подобном со старшими женщинами, то увидите, как подожмутся губы, станут пустыми глаза, и скорее всего услышите что4то вроде “Ну что ж, вот такая жизнь”. В лучшем случае. В этой интонации будет немножко — совсем чуть-чуть — от Страшной Бабы. Если долго бить по одному месту, не насмерть, но зато постоянно, то образуется мозоль, чувствительность падает, организм защищается. Бесчувствие, безжалостность — что к самой себе, что к окружающим — не родились вместе с ней, они пришли как защита. Страшная Баба могла вырасти и развернуться во всю ширь только в стране, где лагерная мудрость “Не верь, не бойся, не проси” хлынула в обычную, не лагерную жизнь — а была ли она, эта обычная жизнь? — и проникла везде, где только можно.

Когда акушерка бьет роженицу по лицу, чтобы не орала и не мешала работать, когда воспитательница детского сада ставит детей голыми на окна за то, что они не могут проглотить таблетку от глистов, когда учительница младших классов выхватывает у девчонки какой4то неположенный листок, рвет в клочки и заставляет девчонку на карачках собирать эти клочки — и вообще всегда, когда происходят бесконечные, малые и немалые, насилия над женским и детским, с сильной примесью стыда, унижения, — это ее вотчина, здесь она совсем своя. Собственно, только она там и своя — сторожевая сука женского отделения преисподней, ответственная по палате номер шесть, продукт затянувшейся на век войны всех со всеми. Разумеется, историческая закономерность — не повод оправдывать садисток, мучающих наших детей или нас самих: надо защищаться. Но как? Неужели теми же способами?

Ведь одно из самых ужасных свойств Страшной Бабы, один из секретов ее неистребимости состоит в том, что в мучительные, раздавливающие в нас женщину моменты именно она приходит к нам на помощь изнутри. И это она закрывает нас непроницаемой жесткой коркой, дает силы продолжать если не жить, то хотя бы действовать. А поскольку жилищный вопрос Страшная Баба всегда решает напористо и окончательно, она настаивает на прописке, получает у нас внутри законную жилплощадь и остается до следующей тяжелой ситуации.

Откуда это берется, читайте дальше у Емельяновой. Попробуйте соотнести с историей нашей страны и прикинуть это на своих бабок и прабабок. Может простите тогда неласковое слово матери, стервозный поступок жены, да много чего еще.

Добавочка про травмы поколений. Людмила Петрановская. 1, 2, 3, 4.

Alenka › У Михайловой. Я как всегда внимательна.

Alenka › Салтычиха + старуха Изергиль.
Не?

Rem › Оне родимые.